Вести ниоткуда, или Эпоха спокойствия
Шрифт:
Он сказал:
– Много странного и непонятного сообщил ты мне. Многое до того недоступно моему пониманию, что я даже не могу задавать тебе вопросы об этом. Но кое о чем я все-таки хотел бы тебя спросить и должен спешить, потому что действительно ночь состарилась и поседела. Ты говоришь, что в грядущие времена, когда все трудящиеся люди будут рабами на новый лад, господ у них будет очень много. Но мне кажется, что если господ будет очень много, то едва ли они будут богаты, за редкими исключениями. Ведь им придется кормить, одевать и давать кров своим рабам, и то, что они получат от них, придется распределить между многими; а этого не хватит на то, чтобы обогатить многих. Ведь из одного человека можно выжать тоже лишь одного человека. И как его ни прижимать, все-таки кормить его придется. Поэтому хотя я могу себе мысленно представить немногих господ и много рабов, но не могу себе представить много господ и вместе с
– Джон Болл, – сказал я, – господство сильных имеет много средств и уловок для того, чтобы продлиться в мире. Вот послушай, какую я тебе скажу удивительную вещь: ты уже два раза сказал, что из одного человека можно выжать только то, что в силах сработать один человек, а между тем в грядущие времена один человек будет исполнять работу сотни людей или даже тысячи. И вот благодаря этому и будет много господ и много богачей.
Джон Болл рассмеялся.
– Сегодня урожай на загадки, – сказал он. – Ведь даже если человек будет не спать, не есть и не пить, а все время работать, то и тогда он наработает за двоих или в лучшем случае за троих, но не больше.
– Видел ли ты, – ответил я на это, – когда-нибудь ткача за станком?
– Видел, – ответил он, – и довольно часто. – Он помолчал с минуту, а потом сказал: – Да, я видел ткачей, но ничто меня не поражало в их работе. Теперь же я понимаю, о чем ты говоришь, и вижу, что есть чему удивляться. В прежнее время челнок сновал взад и вперед по каждой из тысячи нитей основы, и это было очень долго. Теперь же это делается механически. Ткач нажимает ногой пружину, выдвигая этим то одну, то другую часть основы, и челнок сразу проходит через все тысячи нитей. Конечно, это умножает труд одного человека во много раз. Но это уже было сделано, как мне кажется, многие сотни лет назад.
– Да, – сказал я, – но до сих пор господам не было надобности умножать еще более труд рабочих. В течение многих сотен лет рабочий был рабом, которого покупали и продавали на рынке. В следующие сотни лет он был крепостным, то есть рабочим скотом и частью инвентаря того поместья, в котором жил. Но явился ты и твои единомышленники, и вы освободили крепостного. Господам пришлось тогда пустить в ход свои средства удержать власть. Что же может дать право господства, когда хозяин перестал быть законным собственником своих людей, которые уже не составляют часть его инвентаря, а потому он не может содержать их и они должны ради пропитания продавать себя?
Он ничего не сказал, но нахмурил брови и гневно сжал губы. И опять я сказал:
– Ты видел ткача за станком. Подумай, что будет, когда ему не придется сидеть перед пряжей, водить челноком и продевать нитки в бердо: челнок сам будет сновать так быстро, что глаз едва сможет уследить за ним, и нитки будут сами продеваться в бердо. Ткач будет стоять, напевая песенку, и присматривать за полудюжиной станков, налаживая работу на них. И то же, что в ткацком ремесле, произойдет и в других: в гончарном и кузнечном деле, во всех металлических производствах и других ремеслах. Повсюду мастер будет только наблюдать и налаживать – как человек, правящий лошадью, которая везет воз. В конце концов такая же перемена наступит и в сельском хозяйстве. Жнец уже не будет отправляться с утра в поле с серпом в руке, не будет жать и вязать снопы и снова жать до заката солнца и восхода месяца. Он вывезет в поле штуку, сделанную руками человеческими, запряженную одной или двумя лошадьми, наладит то, что следует, и лошади начнут ездить взад и вперед, а та штука будет жать, собирать снопы и вязать их, исполняя работу сотни людей. Представь себе все это, если можешь, хотя бы так, как представляешь себе то, что описывается в волшебных сказках, и тогда скажи мне, какой по-твоему должна будет среди всего этого стать жизнь людей в деревнях и городах.
– Прежде чем ответить тебе, что я думаю о твоих волшебных сказках, я еще вот о чем хочу спросить тебя: в те дни, когда труд человеческий настолько облегчится, наверное, будут изготовлять больше товаров, чем можно будет пустить в обращение где-нибудь в деревне или даже в ином городе? Тогда в другом месте, где условия труда будут другие, может не хватать нужного. Это то же, что происходит и у нас, и в этом причина нужды и голода… Если люди не смогут брать друг у друга то, что есть у каждого, то всей стране мало будет прока оттого, что в одном месте изобилие чего-нибудь, а в другом недостача: излишек одних будет оставаться в кладовых богачей и пропадать там. Если так будет обстоять дело в то волшебное время, о котором ты рассказываешь (а я не представляю себе, как может быть иначе), то людям будет мало пользы от того, что предметы потребления будут изготовляться
Я опять улыбнулся и сказал:
– Да, но дело будет обстоять совсем иначе. Не только труд каждого человека будет умножен во сто и в тысячу раз, но расстояние между одним местом и другим как бы не будет существовать. Так что товары, приготовленные для рынка в Дареме вечером, смогут быть доставлены в Лондон на следующее утро. Жители Уэльса смогут есть хлеб, взращенный в Эссексе, а жители Эссекса носить шерсть, изготовленную в Уэльсе. Посредством доставки товаров на рынки вся страна будет как один приход.
И так оно будет не только внутри страны. До Индии и далеких стран, совершенно тебе неизвестных, будет рукой подать, и товары, которые теперь считаются дорогими, будут продаваться по дешевой цене у разносчиков. Скажи же, Джон, как, по-твоему, будет тогда людям весело жить, будут ли они все иметь в достаточном количестве и будут ли довольны жизнью?
– Друг мой, – сказал он, – мне кажется, что за твоими радостными вестями скрывается какая-то скорбная насмешка; ведь ты уже отчасти сказал мне, повергнув меня этим в удивление и грусть, чем будет человеческая жизнь в те времена. Но я на время отвлекусь от этого и отнесусь к твоему странному рассказу так же, как к волшебной сказке заморского сказочника. И я говорю тебе, что если люди останутся людьми, какими я их знал, если они не изменятся так же, как изменится жизнь (я не могу представить себе их иными, чем я их знал и любил), если, повторяю, люди останутся людьми, то, конечно, при таких условиях будет полное благополучие. Не будет ни одного бедняка, разве кто-нибудь добровольно осудит себя на бедность по религиозным или иным причинам. Ведь тогда будет такое изобилие всех благ, что, как бы ни были жадны господа, все же всего хватит и на то, чтобы удовлетворить их желания, и на то, чтобы осталось достаточно всего для трудящихся. Таким образом, рабочие будут гораздо меньше работать, чем теперь, у них останется время учиться, и вскоре не будет невежественных людей. Будет у них также время, чтобы научиться управлять делами своих деревень, округов, а также парламентом, наблюдать за тем, чтобы король не брал себе больше, чем следует, и так управлять, чтобы все люди, богатые и не богатые, участвовали в управлении страной. Уничтожением несправедливых законов и водворением хороших положится конец тому, о чем ты говорил, то есть тому, чтобы богатые люди вводили выгодные для себя законы. Они уже не смогут этого делать, когда все будут участвовать в создании законов. Таким образом, вскоре не будет богачей и тиранов; у всех будет достаточно и в изобилии того, что производит земля и создают руки человеческие. Да, брат мой, если действительно люди смогут производить все, что им нужно, и даже обеспечивать излишек. Если сообщение между разными местами будет столь быстрое и весь мир будет рынком для всего мира, то действительно все будут жить в изобилии и добром здравии, исчезнут зависть и корысть. Тогда ведь мы покорим землю и удовлетворимся этим. Тогда Царство Божие водворится на земле. Но почему ты глядишь так печально? Что ты скажешь мне в ответ?
Я ответил:
– Разве ты уже забыл мои слова о том, что в то далекое время люди, не имеющие ничего, кроме своего тела (а в таком положении будет большинство людей), должны будут продавать свой труд для того, чтобы иметь право на труд? Разве такие люди могут быть состоятельными? Ведь ты их сам назвал рабами.
– Да, – сказал он, – но разве я мог предположить, что так оно будет в те дни, когда люди заставят неодушевленные предметы работать за себя.
– Друг мой, – сказал я, – в те дни, когда предметы будут изготовляться так же легко, как теперь человек правит лошадью, которая везет за него воз, – в те дни, говорю я тебе, многие люди будут так же бедны и несчастны из года в год, как в твое время, когда наступает голод в стране. В изобилии и безопасности будет жить только тот, кто будет сидеть и глядеть, как другие работают. Их будет много, и это они будут составлять законы, и в их руках будет вся власть. Рабочие будут думать, что не могут обойтись без этих людей, которые их грабят; они будут восхвалять их и чуть ли не молиться им, как вы молитесь святым; и человеком, перед которым будут больше всего преклоняться, станет тот, кто, скупая и перепродавая товары, накопит себе больше денег, чем все другие.
– Неужели же те, которых будут грабить, станут преклоняться перед грабителями? Значит, действительно люди сделаются иными, чем теперь. Они будут лежебоками, глупцами и трусами, каких свет не видывал. Не таковы люди, которых я знал при жизни и которых я люблю теперь в лоне смерти.
– Нет, – сказал я, – дело в том, что они не будут знать, что их грабят. Ведь я тебе сказал, что они будут считать себя свободными людьми. Каким образом? Я тебе это скажу. Но прежде скажи мне, что делается теперь на свете, может ли рабочий человек стать лордом?