Вестник, или Жизнь Даниила Андеева: биографическая повесть в двенадцати частях

Романов Борис Николаевич

"Нам свои стихи он читать стеснялся, но охотно читал их отцу" [156] , — вспоминала Лидия Протасьевна об Андрееве. Любовь к поэзии сближала. С Протасом Пантелеевичем он бродил по берегам Неруссы, беседовать они могли "о неизвестной людям музе", не замечая времени, до утра.

Детей в многочадной семье было восемь [157] : четверо сыновей, столько же дочерей. Все унаследовали и отцовскую жизнестойкость, и любовь к искусству. Подружился Даниил со старшим сыном Протаса Пантелеевича — Всеволодом, его ровесником [158] . Всеволод вначале пошел по отцовской стезе, стал художником, но страсть к истории, вернее, к археологии, в конце концов перетянула. В

путешествиях по окрестностям Всеволод, как и его младшие братья — Анатолий, увлеченный фотографией, Олег, бывший еще школьником, захватив удочки, не раз сопровождали Даниила. Бывало, они вечером выходили из Трубчевска, чтобы перед рассветом выйти к прячущимся за чащобой Чухраям и встретить восход солнца на Неруссе.

156

Кузькин С. Пасин В. "…По зеленым певучим дорогам": Трубчевский край в жизни и творчестве Даниила Андреева. Брянск: Грани, 1996. С. 24.

157

Евгения (1899/19007–1975 или 1976), Всеволод (1906–1985), Анатолий (1909–1997), Лидия (1911-?), Олег (р. 1915), Зинаида, Ольга, Игорь (1921–1950).

158

Левенок В. П. См. о нем: ЧубурА. А., Поляков Г. И, Наумова Н. И. Трубчевский самородок: К столетию со дня рождения Всеволода Протасьевича Левенка. Брянск, 2006.

Левенки увидели в Данииле не только высококультурного столичного молодого человека, но и почувствовали его незаурядность, вызывавшую невольное уважение, иногда робость. При всей простоте манер, скромности и даже застенчивости, открытости замечалась на нем печать необыкновенности. Она сквозила в облике — высокий, худой, с густой от загара смуглотой, большелобый, с лицом, в котором угадывалось нечто индусское, с ясными и лучистыми глазами, в манере говорить, резко отличающейся от трубчевского выговора. Бросалась в глаза Левенкам его неприспособленность к практической жизни. Казалось смешным, что он пытался, обжигая пальцы, испечь на огне свечи яйцо, что, отправившись на базар за пшеном, принес проса… Но неудачные походы на Ярмарочную площадь остались стихами:

Мимо клубники, ягод, посуды, Через лабазы, лавки, столбы, Медленно движутся с плавным гудом, С говором ровным реки толпы: От овощей — к раскрашенным блюдам, И от холстины — к мешкам крупы.

Олег Протасьевич через годы рассказывал: "Мы пошли на Жерено озеро — я, Анатолий и Даниил Леонидович. Говорили на какие-то философские темы. И тут, когда я спорол какую-то чушь, он мне сказал: "Олег Протасьевич, вы ошибаетесь". И я, мне было лет пятнадцать, был поражен, что он назвал меня на "вы" и по отчеству".

Анатолию Протасьевичу помнилось другое и по — другому. "Было, Даниил — дурачился. Он начинал: "Подумай, лягушатница — Гоголь, залив Десны, Нерусса — подумаешь красавица — там ни мостов, ни людей нет…" Вот на эту тему он и дурачился. Можно себе представить, Даниил дурачился? Но это было. С маршалом Жуковым я на ты был. И сДаниилом на ты. Домаунас он, конечно, не дурачился…" Но Анатолий Протасьевич помнил и то, что походка у Андреева была, когда он выходил с посошком в путь — апостольской. Таким и запечатлел: на мутноватой любительской фотографии — высоколобый юноша-странник с мешком за плечами, в подпоясанной светлой рубахе с отложным распахнутым воротом.

Старшая в семье, Евгения, преподавала астрономию. Она окончила трубчевскую гимназию, много читала, писала стихи, знала языки — немецкий и французский, изучала польский, — читала по-польски романы Сенкевича. Увлечения предметами романтическими — астрономией и поэзией — не могли не сдружить ее с Андреевым. Она и стихи писала о звездах:

Орион и Сириус выходят На охоту в звездные поля. С их очей застывших глаз не сводит Зимней ночью мертвая Земля…

В ее альбоме, куда она с девичества переписывала стихи, под инициалами Д. Л. А. записано стихотворение, где угадывается интонация Даниила Андреева. Оно посвящено ей:

Снова

шторы задвинуты вечером темным и хмурым, И у книжных томов Вновь зажегся во тьме синеватый цветок абажура, Чародей моих снов. Вот по узкой тропинке иду, и весь мир мне отрада. Раздвигаю кусты. За калиткою ветхой широкие яблони сада, Синь июля и ты. И дрожащие ветви склоняются ниже, все ниже: Нам покров. В полуночной тиши абажура цветок неподвижен — Чародей моих снов.

Возможно, ей же посвящено стихотворение "Звезда урона":

Из сада в сад бесшумно крадусь… Всё тёплой ночью залито, И радость, молодую радость Не разделил еще никто. Одно лишь слово прошептала; А за плечом её, вдали, Звезда Антарес колдовала Над дольним сумраком земли. Но этот взор! В нём снились зори, В нем никла гибкая лоза, — Глаза, сулящие, как море, Полынно — серые глаза!.. … Упругость веток отстраняя, Где листья бьются об лицо, Вокруг уснувшего сарая Всхожу беззвучно на крыльцо.

Каким оказался их недолгий таинственный роман, спросить некого, остались только стихи, дошли невнятные слухи. Но когда Евгению Левенок арестовали и она в 1946 году оказалась в московской пересылке, Андреев навестил ее, принес передачу.

5. Уицраор

В августе 1931–го Даниил Андреев бродил заросшими берегами Неруссы, а в Москве стали готовить к взрыву Храм Христа Спасителя. Ободрали золотой купол — металлический каркас решетчато чернел, над ним еще вились птицы, но опасались садиться. Сбивали украшавшие храм горельефы. Сбили и воспетого поэтом "каменного старца", ставшего для него образом самого храма:

На беломраморных закомарах, С простым движеньем воздетых рук, Он бдил над волнами улиц старых, Как покровитель, как тайный друг. Мой белый старец! наставник добрый! Я и на смертной своей заре Не позабуду твой мирный образ И руки, поднятые горе.

Храм начали взрывать 5 декабря в 12 часов дня. После первого взрыва рухнул только один из четырех пилонов, поддерживавших купол. Через полчаса прогремел второй взрыв, потом еще, пока не обрушились стены, могучие остатки которых остались торчать в кирпичных россыпях. Но не надолго, на месте храма должен был строиться гигантский Дворец Советов.

В этом году Андреев продолжал писать поэму "Солнцеворот". И то, что совершалось в продолжавшуюся эпоху великого перелома, входило в стихи спондеическими барабанными ритмами.

— Вперед!!! — Сбоку, с тыла Подсказ: "Гимн пора!" — И вот, штормом взмыло: — Ура, вождь! Ура! — Бренчат гимн отчизне… Но шаг вял и туп. Над сном рабьей жизни, Как дух, Черный Куб.