Ветер Балтики

Мирошниченко Григорий Ильич

–  Нет, у меня не бывало, - быстро ответил полковник. - Я много лет летаю, полмиллиона километров, пожалуй, уже налетал, но ничего выдающегося, что бы заинтересовало вас, литераторов, у меня не бывало.

Поразмыслив немного, он добавил:

–  Нет, кажется, вру. Был однажды у меня такой нелепый случай. Летел я на стареньком Р-шесть. Самолет тот давно-давно устарел, поизносился. С Челноковым. Теперь Николай Васильевич летает на "илах". Дела грозные делает. Так вот, на аэродроме техники нам сказали: "Самолет ваш в порядке. Можно лететь". Мы с Николаем Васильевичем и полетели. Все будто нормально. И вдруг мой самолет клюнул, а потом носом вверх полез. Смотрю, не прошло и секунды стал он валиться на левое крыло. Лихорадочно работаю рулями высоты - не действуют! Падаю! Земля близко, земля, как шар вертится. "Сейчас разобьюсь!" Мне стало жалко Челнокова, товарищ хорошей. Снова хватаюсь за управление. Жму ручку, на себя. Напрасно! Все кончено! Слышу удар о землю. Больше я ничего не помнил. Очнулся, подумал: "Что же это со мной случилось, как будто упал, ударился, но не ушибся. А где Челноков?" Кричу: "Челноков! Челноков! Ты жив?" Челноков не отвечает мне. Значит - Челноков убит. Я повторяю: "Челноков!

Ну, отзовись же!" Ни звука. Сам я из кабины как будто не могу вылезти, но все-таки пытаюсь. Вылезаю, вижу: мой Челноков лежит возле разбитого самолета в крови, почти не дышит. Он, видно, тоже потерял сознание. К самолету прибежали какие-то люди с брезентовыми носилками. Я гляжу на пришельцев, и берет зло на них. Что им, собственно, тут нужно? Люди молчат. Берут меня осторожно за руки и стараются уложить на носилки. "Нет, думаю, - напрасно трудитесь. Меня на носилки класть нечего! Ни в коем случае". Я совсем обозлился и говорю: "Если вы хотите меня брать на носилки, то что же будете делать с Челноковым? Он еле дышит!" Взяли они Челнокова на носилки и понесли. Возле меня осталась остроносая девчонка с белыми кудряшками - врач, посматривает на меня, нервно вздрагивает. "Что вы, говорю ей, - дрожите? Озябли?" - "Нет, не озябла, - отвечает. - Мне страшно за вас. Пожалуйста, скорее в госпиталь. Вы посмотрите на себя, на кого вы похожи. Ведь вы разбились совсем". - "Как это совсем? Пустое дело," - сказал я сгоряча. - И не дрожите, пожалуйста. Мне вас жалко". Но она не успокоилась. Хватает меня за руку я так по-детски говорит: "Товарищ летчик, пойдемте поскорее в госпиталь, ради бога. Вы так сильно разбились, так разбились, что я боюсь за вас. Я же отвечаю за вашу жизнь". - "Миленькая, пойми ты меня. Причину вот выясню, тогда пойду в госпиталь". Ковыряюсь, лазаю по обломкам самолета, а сам про врача очень плохо думаю: "Молодо-зелено! Видно, впервые с разбитыми летчиками дело девчонка имеет". И как-то нечаянно сплюнул. Зуб и полетел в сторону. Сплюнул в другой раз другой зуб вылетел. Сплюнул в третий раз - третий упал. "Довольно, брат Евгений, плеваться, - сам себе говорю, - а то зубы выплюнешь и есть нечем будет". Провожу рукой по лицу - вся ладонь в крови. За нос хватаюсь. Нет носа, не прощупывается. "Вот здорово, что же это такое, почти без носа, плохо дело". Взялся за ухо, и ухо в крови. Батенька ты мой! Разбился, что надо. Девчонка права оказалась. Нашел наконец причину отказа рулей. Оказывается, после ремонта самолета были перепутаны тросы рулей глубины. Они перетерлись и... "Вот что, - говорю я девчонке-врачу, - ведите теперь в тот госпиталь, куда вы понесли Челнокова". В госпитале сразу установили диагноз: у Челнокова предположительно сломано два ребра, вывих руки, перелом ноги, разбит лоб, порвана на груди кожа. У меня треснуло что-то в верхней челюсти. В четырех местах трещины в нижней челюсти, сломана правая ключица, глубоко пропорот висок, полная отечность левого глаза. А боли не чувствую никакой! Меня удивило еще то, что когда я упал, то почему-то сразу подумал: "Упал и не ушибся", а в госпитале подумал другое: "Ушибся, но почему-то все еще не больно". Несколько дней спустя выяснились еще кое-какие мелкие "поломки". Но о них говорить не стоит. Взяли мою руку в шину, нарастили нос, забинтовали. Нос как-то по кусочкам складывали. Хрящик к хрящику. Оба глаза забинтовали. Примочки сделали. Грудь перевязали, поврежденную кисть руки потуже бинтами перехватили. Положили меня в одну палату с Челноковым. Николай Васильевич лежал неподвижно, и я очень боялся за него. Утром пришел специалист-глазник, какой-то знаменитый окулист. Профессор осматривал меня медленно, потом очень серьезно сказал: "Глаз вынимать нельзя. Глаз отойдет сам по себе. Ушиб! Лечить надо!" И действительно, глаз постепенно стал оживать. Но я беспокоился о семье: жена моя, Таисия Николаевна, ходила последние месяцы Володей и не должна была знать об аварии. Мои товарищи сказали ей, что я улетел в командировку, в Москву, за самолетами. Я писал письма. Летчики попутно отвозили их в Москву, там опускали в почтовый ящик, и на третий день они приходили по адресу, как полагается, со штампом, числом и месяцем. Все это было довольно ловко придумано. Тася, бедняга, ничего не зная, открывала короткие письма, читала и не догадывалась, что я лежу здесь же, рядом с нашим маленьким домом, в пропахшем лекарствами госпитале. И я все время торопил врачей. Конечно, они не очень-то были довольны моим поведением. Семнадцать дней я пролежал. Вернулся домой в тот самый день, когда Тасю отвезли в больницу. Я должен сказать, что врачи, эти неописуемые кудесники, такие чудеса сотворили со мной, что и подкопаться трудно. Все недостатки сгладили. Когда Тася вернулась из больницы, она сначала ничего не заметила, только потом стала всматриваться в меня и с испугом спросила: "Евгений, в твоем лице странная перемена. Что случилось?" - "Да что ты, что ты, Тася! Никакой перемены нет. Это тебе просто показалось после родов". - "Да нет, говорит, - что-то с носом у тебя неладно. Скажи мне, что случилось?" "Нос, - говорю, - действительно немного не в порядке. В хоккей как-то играл. Ребята ударили. Ведь ты же помнишь, был у меня такой случай". - "Перестал бы ты играть. Ты уже совсем не молод, чтобы в хоккей играть. Тебе за тридцать лет. А ты в хоккей!" - "Ну, хорошо, Тасенька, не буду я больше играть". Она поверила. Я же выигрывал у нее время и тихонечко бегал в госпиталь: лечение еще продолжалось. Конфуз только один вышел. И все благодаря моей спешке. На правом плече, когда мне сделали наращивание, образовался бугорок. Рука не стала подниматься. Тася не могла это не заметить. "Что у тебя с рукой?" Больше я не стал скрывать от нее и все рассказал, как было. Она только руками всплеснула, но почти не волновалась: острота миновала. А для меня острота вопроса только началась. Врачи не позволили мне летать. Они сказали: "Или новую операцию руки делать, или идти в Сеченовский институт для трудного, но верного лечения". Пошел в Сеченовский. И там заставили меня упражняться... Рука стала нормальной. Но мне все же не разрешили летать. Злой я был. На другой день состоялся у меня разговор с командиром бригады. Сказал я ему, что не могу без конца лечиться. Челноков, на что покрепче

меня разбился, а давным-давно летает. А я чувствую себя хорошо и могу летать, а мне не разрешают. "Летайте на здоровье, - сказал комбриг, - я верю вам и разрешу полеты". Тогда я успокоился, пообедал, пошел на аэродром и с таким удовольствием полетал, как будто сто лет не был воздухе. Как видишь, друг мой, всякие бывают случаи. Иногда от случая до смерти совсем недалеко. Если бы я лишился глаза - это для меня было бы равносильно смерти. Если бы пришлось отнять руку - то же самое. А летчик, когда он видит, слышит, держит штурвал, не может не летать. В полетах ведь - наше счастье, вся наша жизнь.

Суровы и сосредоточенны лица летчиков. Шутка ли, сегодня, может быть, они откроют новую страницу в летописи всенародной войны.

К Григорию Захаровичу Оганезову подходит худощавый летчик Василий Гречишников. В глазах его какая-то затаенная грусть. Чувствуется, что ему надо поговорить с комиссаром, да что-то мешает. Может, момент неподходящий?

–  Ну что, малыш, полетишь скоро? - спрашивает комиссар. Он, как и многие, в шутку звал высокого Гречишникова "малышом".

Полечу, товарищ комиссар. А знали бы вы, как щемит у меня сердце. Комок в горле.

–  Сердце щемит? Это, брат, не вовремя. Ведь ты же на Берлин идешь.

Гречишников замолкает, хочет отойти в сторону.

–  Нет, брат, постой, скажи мне, что случилось. Иначе в полет тебе отправляться нельзя.

Григорий Захарович пытливо смотрит в карие глаза летчика.

Василий долго молчит, пока наконец решается заговорить:

–  Немцы мать замучили... Детей взяли в плен, взяли жену... Окольным путем письмо получил. Гречишников старается держаться твердо. Но старайся не старайся - не получается. На лбу у него выступает пот. Лицо бледное, губы дрожат.

–  Хочу, комиссар, сделать такое, чтобы по всей Германии знали о нашей мести!

–  Может, все-таки не следует сегодня уходить в воздух?

–  Нет, комиссар. До завтра нельзя откладывать. Сегодня! Горит у меня в груди!

–  Тогда иди к самолету. Бомбы подвешены. Пристраивайся к полковнику Преображенскому. Неси свою месть!

Через несколько минут комиссар выступил перед строем летчиков.

–  Товарищи! Только что получено новое сообщение о попытках налета фашистской авиации на Москву. Геббельс объявил, что налеты на Москву исключительное достижение германской авиации, что советская авиация уничтожена. Нынешней ночью вы докажете всему миру, что это не так! Запомните, товарищи: за вами будут следить народы Европы и Азии! Не уроните чести нашей Родины.

Комиссар видел, как подвешивали тяжелые бомбы, которые через несколько часов должны быть сброшены в Берлине, и отметил, с каким бодрым настроением стрелки-радисты хлопотали около пулеметов.

–  А что же вы, товарищ Петров, унты не отвернули? В полете будет холодновато, - напомнил Оганезов начальнику связи Петрову.

Петров быстро отвернул унты, ответив шуткой:

–  Ночка сегодня очень теплая. В пути согреюсь.

"Сегодня все действуют четко. Понимают, какая задача выпала на долю каждого", - подумал Оганезов.

Самолеты давно готовы: моторы опробованы, бомбы различных калибров подвешены, связь выверена, кислородные и навигационные приборы безотказны, пулеметы испытаны.

Перед тем, как подняться в воздух, полковник снова предупредил:

–  Радиограмм над Берлином не давать! Стрельбы из пулеметов не открывать! Идти скрытно, - и тут же отдал команду: - Всем по местам!

Первую группу в составе экипажей Плоткина, Дашковского возглавил полковник Преображенский.

Следом за ними поднялся в воздух Афанасий Иванович Фокин - плечистый, спокойный человек, отличнейший летчик.

–  Он и самолет ведет так же уверенно, как водил поезда на Московско-Курской дороге. Он хорошо сделает свое дело, - сказал вслед ему комиссар полка.

За Афанасием Фокиным стартовали в небо летчики Беляев, Гречишников, Финягин. Второе звено повел Беляев.

В третьем звене - экипажи Кравченко, Александрова, Русакова. Их ведущий - Андрей Яковлевич Ефремов.

Летчики подруливали к взлетно-посадочной полосе с разных направлений, в основном со стороны хуторских построек. Если бы взглянуть на неуклюжие, громоздкие самолеты с воздуха, то можно было подумать, что по земле медленно движутся какие-то гигантские темно-зеленые ящерицы. И в этом движении, на первый взгляд очень хаотичном, был свой порядок.

Два дня потребовалось летно-техническому составу для того, чтобы надежно замаскировать боевую технику.

Генерал-лейтенант Жаворонков предупредил Преображенского:

–  Простым рассредоточением самолетов мы тут, на Кагуле, ничего не добьемся. Учтите, полковник, что после первого же налета на Берлин противнику потребуется не очень-то много времени для установления места нападающей авиации. Канарис наверняка заслал сюда свою агентуру. Значит, сам факт прилета на Эзель двух групп бомбардировщиков, да и работы, которые мы развернули сейчас на аэродроме Асте, не останутся незамеченными. Уж поверьте мне!

Жаворонков вытер платом потный лоб и продолжал:

–  Да и оборона наших аэродромов серьезной угрозы для противника не предоставляет. Две-три батареи семидесятишестимиллиметровых зенитных орудий и пятнадцать "чаек" - не такая уж великая сила.

Преображенский задумался. В самом деле, даже имеющиеся средства не всегда можно будет использовать своевременно. Посты воздушного наблюдения, оповещения и связи в 10-12 километрах от аэродромов. Попробуй-ка в короткий миг предупредить зенитчиков и истребителей о надвигающейся опасности! Случись маскированный налет с разных направлений - так от наших самолетов мало что останется. Что же предпринять?..

Жаворонков, глубоко задумавшись, вдруг предложил:

–  А знаете, Евгений Николаевич, не будем теоретизировать. Давайте-ка на месте осмотрим все подходы к аэродрому. Пригласите с собой комиссара Оганезова, командиров эскадрилий, инженера Георгиади - он ведь отвечает за подразделения тыла.

Через несколько минут машины уже мчались по окраине аэродрома. Да, матушка-природа тут мало чем могла помочь балтийским авиаторам. Даже расширить взлетно-посадочную грунтовую полосу с учетом господствующих тут ветров и то оказалось бы делом не из легких! Мешали каменные постройки, расположившиеся почти по самой границе аэродрома. От них тянулась естественная изгородь из зарослей кустарников к домам. Метров за двести от изгороди и домов лежало небольшое поле. Вот в этом промежутке между домами, оставляя под собой изгороди и кустарники, и предстояло взлетать экипажам Преображенского.