Ветер рвет паутину

Герчик Михаил Наумович

— Нет, ты скажи, слышишь, ты скажи! Вот для чего ты живешь? И мать? И все прочие люди? Ты ведь много книг прочитал, я знаю. И очень мне интересно узнать, что ты на сей предмет думаешь.

Я молчу. Я на сей предмет не думаю ничего. Я очень хочу жить! Я хочу жить и хочу, чтобы рядом были дядя Егор и Ленька, Венька и Алеша, Григорий Яковлевич и Катька… А для чего? Для того, чтобы профессор Сокольский вылечил меня. Чтобы окончить школу, а потом стать… Кем же? Конечно, доктором. И победить все болезни на свете. Все до одной. Вот для чего хочется жить. И еще для того, чтобы никогда больше на нашей земле не было таких людей, как

он, как старик.

Но разве ему это объяснишь!

Мама гремит на кухне подойником. Солнце высекает из снега золотистые и синие искры. Дядя Петя хочет меня сегодня убить. Чтобы я не видел этого снега. Чтобы я не построил снова ракету. Чтобы собрать побольше денег и потом шелестеть до поздней ночи смятыми троячками и пятерками. Так что ему нужно, чего он лезет ко мне со своими разговорами?

— Ага, не знаешь, — мелко-мелко похохатывает он и застегивает рубашку. — А я, брат, знаю. Человек живет, чтобы помереть.

Так вон он куда клонит! Ах, паразит! Уговорить, видно, меня решил, чтоб я нынче вечером не очень упирался.

— Точно, точно, чтобы помереть, — тоненько звенит он, заметив, как я сжал губы. — Вот ты сам посуди. Родился, скажем, я или ты на свет божий. И только родился, уже знай — помрешь. Будь ты министр, будь ты мужик, все одно помрешь. Прошагаешь, что тебе сверху отмерено, и — тю-тю! И никакими запорами, никакими уговорами от этого дела не спасешься.

Мне становится холодно, и я натягиваю до подбородка одеяло. Ушел бы он, что ли! Но дядя Петя сегодня необычно разговорчив. Он торопливо потирает руки и говорит:

— А ты знаешь, отчего к нам люди идут, почему к духу святому приобщиться хотят? Не знаешь? Оттого, что смерти боятся. Страшно, ой страшно людям думать, что как ни крутись, а уходить нужно. Только куда уходить — вот вопрос. Вы, значит, говорите: в землю, в энтот самый… круговорот природы. А мы говорим: в вечное житье бессмертной души. Ну, посуди сам, кому охота в круговорот? Никому, понимаешь, неохота. А в вечное житье — это, понимаешь, все-таки полегче, все-таки веру дает. Человек, он, брат, верой жив, без веры человек, что дерево с гнилой сердцевиной: ствол корнями за землю еще цепляется, а дерева уже давно нет. — И вдруг наклоняется надо мной: — Вот ты, скажем, во что веришь?

— Я — в светлое будущее, — отвечаю я и приподнимаюсь на подушке.

— А ты лежи, лежи, — говорит дядя Петя и задумчиво жует нижнюю губу. — В будущее, значит? А какой тебе, мил человек, прок от этого самого будущего? Ты ить калека, на тебя дунь — ты и погас, ровно свечка.

— А я для себя особого прока и не ищу. Я хочу, чтобы всем людям хорошо было. Понимаете? Не мне, а всем, всем до одного.

— И мне, значит? — оскаливает дядя Петя мелкие почерневшие зубы.

— Вам нет, не пустят вас туда, — решительно отвечаю я.

— То-то и дело, что не пустят, — охотно соглашается дядя Петя. — А поскольку до твоего будущего еще далеко, нужно мне, выходит, в этой жизни устраиваться, потому как хоть и короткая она, а прожить ее хорошо хочется. Хорошо хочется жизнь прожить.

И дядя Петя, прищурившись, смотрит на меня.

Сейчас он меня ударит. Сейчас он схватит меня за горло своими короткими толстыми пальцами с обломанными ногтями, и… это будет конец. Ну и черт с ним! Все равно я не могу молчать!

— Сволочь вы, дядя Петя, — хрипло говорю я. — Сволочь и гад, самый распоследний гад.

Но он не бросается

на меня. Нет, он снова довольно улыбается, будто я ему сказал, что он самый лучший человек на свете, и только под глухой щетиной у него, набухают скулы, и тонкие, плотно прижатые к сплюснутому черепу уши медленно наливаются кровью. Он хлопает себя по волосатой груди, и хриплый смех булькает у него в горле.

— Угадал, ей-богу, угадал, — наконец говорит он. — Сволочь я и есть. А все почему? Да как раз потому, что хорошую жизнь люблю. Не там, — он показывает тупым пальцем в потолок, — не на небе, а здесь, на земле. А что нужно для того, чтобы на земле прожить в полное свое удовольствие? Деньги, брат, нужны, вот что! А где их взять, позволительно мне спросить?

— Заработать, — коротко отвечаю я.

— Ну, это уж дудки. Я ведь толковал тебе, что жизнь человеческая — миг перед лицом господним. Так что ж, выходит, я этот миг должен тратить на то, чтобы в навозе копаться или там за станком стоять? Шалишь, брат. А денег мне нужно многие тыщи. Чтоб я жил, значит, в полное свое удовольствие. И не в этой хате, а где-нибудь возле моря теплого. И чтоб было у меня… ну, чего только душа захочет: шкафы всякие, комоды, выпивка, закуска. И забор чтоб был. Здоровый, до самого неба забор. Чтоб ни один человек через него заглянуть не смог, ни одна блоха не пересигнула. — Он глубоко вздыхает, и глаза у него начинают блестеть, словно их смазали маслом. — Вот так, Сашка. Была б эта красивая жизнь у меня, и ничего бы я больше у господа-бога нашего не просил. А деньги, это, брат, главная сила. Агромадная силища! Потому как за них все можно очень даже запросто купить — тряпки всякие, почет, уважение, солнце даже купить можно. Завел себе такую лампу — кварцевая, что ли, — и грейся в полное свое удовольствие. А уж людей-то, и-их! Помани только рублем — враз побегут. Давить друг дружку будут, топтать, за горло хватать, а побегут. И всяк норовить будет себе кусок побольше урвать. Так-то, мил человек.

Я приподнимаюсь на кровати и, задыхаясь, говорю:

— Побегут, говорите? Такие, как вы, побегут. И брат Гавриил. И бабка. А дядя Егор не побежит! И Венька не побежит! Он за экскаватором побежит, а за рублем — ни в жизнь. Потому что плевать он на ваш этот самый рубль хочет!

Дядя Петя хмурится.

— Егор… Н-да, — озадаченно бормочет он, — этот, пожалуй, не побежит. Но он ведь не от мира сего, твой Егор. Для себя ни-ни, все для других. Квартирку-то ему на одного давали, а он комнату матери твоей уступил. «Потеснимся, — говорит, — пока, а то у Анюты совсем никудышная квартира. А ей дитя — это тебя, значит, — забирать из санатория надо». И уступил. Сам в райисполком ходил, ордер выправлял. — И с силой добавляет: — Дурной он, твой Егор! А сколько их, таких?

— Это дядя Егор дурной? — презрительно говорю я. — Нет, врете! Он умный. Он очень умный. И честный. И таких, как он, миллионы. А вот таких, как вы со стариком, верно, — раз-два и обчелся.

Я выпаливаю ему в лицо эти слова, а сам просто дрожу от радости: вот тебе, гад, получай!

Дядя Петя скребет чугунный затылок.

— Брешешь, — убежденно отвечает он. — Брешешь. Всяк человек себе тянет. Ну-ка, глянь на свою ладонь. Почему пальцы к себе идут, а не от себя? От бога!

— Дядя Петя, — говорю я, облизнув запекшиеся губы. — А ведь не верите вы ни в бога, ни в черта. Ну зачем вы об этом говорите?