Ветер с океана
Шрифт:
— Замочит! — Штурман с гримасой посмотрел на небо. Он поднял воротник, что-то забормотал, Миша разобрал повторяющиеся слова: «замочит, источит, изгложет, зальет, заболтает, зажмет», — штурман-поэт загонял полюбившиеся глаголы в загородки рифмованных строк. Усилившийся ветер был ему на руку, можно было идти и молчать, не отвлекаясь на разговоры.
— Айда побыстрее! — прокричал Шмыгов на площади Победы.
Миша в третий раз пересек главную часть города, в те два раза она запомнилась шумом машин, гомоном людей на тротуарах, сейчас и машин и людей было больше, но все они словно стали безгласны, так
Снова удивившись количеству улиц, вливавшихся в площадь, Миша стал читать названия на перекрестках. Они шли по широкому Советскому проспекту, здесь все дома были целы, затем свернули на Кировскую.
Кировская, узкая, вся в старых липах, выстроившихся по тротуарам, в отличие от Советского проспекта казалась выставкой развалин. Здесь только одно здание было целым — Дом офицеров с гостиницей и рестораном. На противоположной стороне громоздилась огромная руина — в прошлом целый поселок из одного трехэтажного дома, выходившего своими четырьмя фасадами на две улицы и два переулка. Шмыгов направился к этому дому.
Миша отстал, с интересом разглядывая здание. Среди стенных провалов попадались окна, затянутые, где целыми стеклами, а где фанерой и тряпьем. На балконах, заваленных щебнем, росли сорняки, на одном красовалась березка, на нее и загляделся Миша. Это было настоящее деревце, метра на два, стройное, кудрявое, веселое, сейчас оно металось на ветру, билось ветвями в окна и балконную дверь и кричало живым криком, даже на тротуар с третьего этажа доносился шум его крепкой молодой листвы.
— Давай, моторист! Чудак, деревьев, не видел! — крикнул Шмыгов, пропадая в одном из провалов в стене.
Лестница в бывшем парадном была без перил, в бетонных ступеньках зияли ямы, в них свободно могла провалиться нога. На первых двух этажах вместо квартир раскрывались коробки с выбитыми стеклами, на третьем этаже, обитаемом, на лестничную площадку выходили две целые двери, одна — обитая дерматином.
— Здесь Тимофеевы хоромы, — сказал Шмыгов. — А временно, до законной квартиры, и мои. Ключ в стене, запомните. В музей к Тимофею можно приходить без приглашения.
Он достал из щели между кирпичами заржавелый огромный ключ, вставил в замок, пнул дверь ногой.
Комната, куда они вошли, просторная, с одним широким окном, и вправду, напоминала скорей антикварный магазин, чем жилье. С потолка, отталкивая одна другую бронзовыми рожками и стекляшками, спускались две массивные люстры, хрустальные побрякушки в них позвякивали при каждом шаге по шаткому полу, если, как вскоре убедился Миша, топнуть ногой, то люстры начинали звенеть, и негодующий звон долго не умолкал. В углах громоздились мохнатые, угрюмые кресла, большие и маленькие. Еще был стол с пухлыми ангелочками на ножках, резной буфет с разномастным фарфором, какие-то тумбочки, шкафчики, мраморный умывальник на полу, два эмалированных унитаза, водруженных в зев одного из могучих кресел.
Но самым удивительным сооружением в этой необычайной комнате была исполинская кровать, и Миша уставился на нее. Это был даже не двухспальный, а многоспальный, совершенно квадратный ящик о четырех стенках красного дерева — передняя
— Забавный паноптикум, — констатировал Шарутин, с любопытством осматриваясь. — И что же — накупил мебель твой Тимофей или уже была от старых хозяев?
— Натаскал. — Шмыгов развалился на кровати, знаком показав штурману и Мише, чтоб воспользовались креслами. — Он гробокопатель.
— Ты серьезно?
— Могилы не вскрывает, а в подвалы развалин проникает. Янтарные сокровища ищет, чтобы сдать государству. В милиции ему пригрозили, что вышлют за тунеядство. Теперь строитель, в бригаде по расчистке — те же развалинки ворошит, кирпичи таскает…
— В море его не соблазнил?
— Его соблазнишь! Бледнеет, когда видит воду. В прошлый отход провожал, на «Радуге» Трофимовского шли, — руку схватил, едва вступил на трап. Морская болезнь, в глазах кружится — сказал. А волна — балла на два. Я уж и злиться не стал, так смешно стало.
— Я его сегодня как увидел, сразу понял — тип!
— Тип, точно. Отличнейший парень. Работяга, душа. Думаешь, иначе бы я перебрался из общежития в это логово? Другого такого друга не было у меня. И не будет. Говорит Сергей Шмыгов, а каждое слово Шмыгова — гиря! Только веские слова признаю.
Штурман удивленно поднял брови.
— Мне он таким хорошим не показался. Угодлив. Твои команды без слова исполняет.
— От доброты, а не от угодливости. Ничего ты в Тимофее не увидел. Я тебе объясню, какой он натуры.
И Шмыгов стал рассказывать, как в прошлом году они с Трофимовским возвращались вечером из управления. В парке за оградой закричали две женщины; к ним приставали пятеро подвыпивших парней. На выручку кинулся проходивший мимо мужчина — этот самый Тимофей. Женщины убежали, а пятеро насели на одного. Трофимовский хотел бежать к телефону вызывать милицию, Шмыгов перелез через ограду на помощь Тимофею.
— Драка была — прелесть! Каждому досталось от него больше, чем ему ото всех! Один парень вытащил нож, он ножик вырвал, закинул в кусты, чтобы ненароком кого не резануть — так объяснял потом. Ох, и поработал я кулаками! Двое удрали, троих держим. «В милицию их теперь, кореш?»— спрашиваю. — «Отпустим, — говорит, — зачем парням биографию портить, еще образумятся». Ты бы послушал, как они нас благодарили, что не сдали под арест! Так я познакомился с Тимофеем.
— И сразу пошел к нему?