Ветер в твои паруса
Шрифт:
— У меня своих с войны нет. Свои… Кто свои-то?
— Да ты открой, тогда увидишь.
— Что-то я тебя не припомню, — осторожно сказал, старик, пропуская Павла и Нину в горницу, — Нужда-то какая?..
— Павел я.
— Ну и что?
— Стареешь ты, отец.
— Не твоя печаль… Погоди-ка… Ах ты, язви тя в душу, где же узнать, когда ты притолоку подпираешь. Н-ну!
Глаза у старика сделались приветливей.
— Батя заезжает, как же… Вы садитесь, — он придвинул Нине стул. — Садитесь, стулья чистые. Так-так. Столько лет не виделись… Издалека?
Он прикурил
— Представительный ты стал, — сказал старик. — А был-то жердь жердью.
— Растем понемножку, Василий Антонович. Ты вот что, дай-ка нам по старой дружбе чего-нибудь поесть и сигареты, если найдутся. Помню, ты припасы и дома держал, чтобы в магазин по ночам не бегать.
— Есть грех, — сказал завмаг. — А как же? Все для блага людей. Чтобы, значит, лучите обслужить. Вот только вина у меня нет. Не обессудь.
И пошел в кладовку за припасами.
— Кто это? — спросила Нина, когда они по колено в мокрой траве возвращались к машине. — Глаза у него добрые.
— Отменный мужик. Дачу мы у него снимали. Все над отцом издевался: ученый, говорит, а дачу купить не можешь, на картинки деньги транжиришь… Рыбак отличный, с отцом вместе колдует. Так, ну сало у нас есть, лук есть, частик в томате тоже есть. Осталось картошку раздобыть. Ты знаешь, как картошку раздобывают?
Они долго шли вдоль картофельного поля. Пожухлая ботва в темноте казалась спутанным и сорванным с кольев проволочным заграждением. Нина, прежде чем ступить на межу, потрогала землю руками.
— Какая теплая земля! Я туфли сниму. Слушай, а в нас не будут стрелять? Это все-таки колхозная картошка?
— Не знаю. Может, и будут. Солью когда влепят, ох и свербит!
— Стреляли?
— А как же…
Они вернулись к машине и высыпали из кармана белые и гладкие, как голыши, клубни. Навел набрал хворосту и стал мастерить костер.
— Погоди, дай я, — попросила Нина.
— Ты не умеешь.
— Ну и пусть. Загорится как-нибудь… Это что? Рыба плещет?
— Рыба, наверное. Тут ее пропасть, хоть старик и прибедняется.
Нина вынула из машины автомобильный чехол, расстелила его, достала где-то газету и принялась готовить ужин. Лук она резала тонюсенькими ломтиками, как лимон, сало долго вертела в руках, не зная, срезать с него корку или не надо, и вид у нее был такой сосредоточенный, что Павел рассмеялся.
Ты чего?
— Ничего… Ты знаешь, как по-латыни картошка?
— Знаю. Солянум туберозум.
— Ух ты! А вот эта трава?
— Бурса пасторикум.
— А по-человечески?
— Пастушья сумка. Видишь, какая я умная.
— Вижу. Я бы за такую латынь сек. Ремнем. Или вожжами. Растет себе симпатичная травка, глаз радует, потом ее обругают по-латыни, и сразу хочется делать из нее скучный гербарий… Братец твой тоже знал латынь, но пользовался ею, так сказать, более элегантно. Он читал Горация.
— Это ты кому-нибудь расскажи. Пятнадцать строчек — вся его латынь. Я тоже так умею… Он на «Аннушке» летал, да?
— На «Аннушке». У него была машина чистых кровей. Она могла садиться
— Ну это ты врешь.
— Это я вру. А потом он украл стюардессу с пассажирского самолета.
— То есть как это… украл?
— А вот так… Ты что, не знала своего братца? Ему летчики чуть самосуд не устроили прямо на аэродроме. И было за что… Возвращался он как-то из Хабаровска и в самолете познакомился со стюардессой. Любовь вспыхнула, как шаровая молния: бах — и оба они наповал! Первым очнулся Венька и сказал, что амба, она свое отлетала, он сейчас запрет ее в четырех стенах, и делу конец. А тут, как на грех, испортилась погода. Стюардесса была человеком дисциплинированным, она отпросилась на два часа, не зная еще, что там, где начинается Венька, кончается всякое благоразумие… Одним словом, на аэродроме паника — надо лететь, а лететь нельзя, какой-то пилот украл стюардессу. Мы с Олегом сразу сообразили, в чем дело, ввалились к Веньке, а там идиллия. Сидят они, эдак молитвенно сложив руки, и в глазах у них отблеск рая…
— А как же Надя?
— Ну, это еще до Нади было. Слушай дальше. Наорали мы на них, накричали, а потом все четверо стали ломать голову, как быть, потому что давно дали погоду, надо лететь, а как же она полетит, если она жить без Веньки не может, а он без нее и подавно…
Потом она все-таки улетела. Написала Веньке, что надолго запомнит минуты их встречи, но им все-таки повезло, что вовремя дали погоду. Они могли бы наделать глупостей, а потом долго бы мучились — ведь, в сущности, совсем чужие люди. Вот видишь, как важно вовремя дать погоду, — усмехнулся Павел. — Синоптики бы сказали, что глупость не состоялась по метеорологическим условиям.
— А собственно, чего они испугались? — спросила Нина. — Каких глупостей они могли бы наделать?
— Ну как же… — замялся Павел. — Все-таки…
— Ах, вот оно что! Ну, знаешь ли, это унизительно — себя бояться. Только, поверь мне, она не того испугалась, эта девочка с самолета. Она ведь газеты читает, журналы, а там какая-нибудь Катя или Нюра в три ручья ревет, что она, бедная, поверила, а он, прохвост, ее обманул. Слово какое дурацкое — обманул… Поплачет она, признает свой грех, а ей советуют: будь умной, не подходи близко к мужчине, пока не узнаешь, какие у него жизненные установки, кто его любимый литературный герой и так далее. Вот когда ты все про него узнаешь; почувствуешь родство душ и его склонность к семейной жизни, тогда и будет полный порядок. Тогда уже и целоваться можно.
— Ух ты! — сказал Павел. — Прямо-таки металл в голосе.
— Ты подожди. Ничего не металл. Все эти положения ваша стюардесса крепко усвоила и потому испугалась, что не дай бог возьмет и полюбит Веньку вот так, без анкеты, а этого не бывает. Не должно-быть. Она чувства своего испугалась. И пусть. Не жалко… Ты лучше скажи, как к этому отнесся Венька.
— Он, помнится, сказал, что надо бояться того состояния крови; когда разум бездействует.
— Ой ли! Что-то не похоже.
— Да, верно… Он сказал, что не надо бояться.