Ветер знает мое имя
Шрифт:
В доме взрослые сторонились полковника, который даже не отвечал, когда с ним здоровались; дети его боялись. Все, кроме Самуила. Ракель и Рудольф большую часть дня бывали заняты, каждый на своей работе, а женщина, которая раньше ежедневно прибиралась у Адлеров, уходила в три часа. Если тетя Лия не навещала племянника, мальчик проводил по нескольку часов в одиночестве, делал уроки и занимался музыкой. Вскоре Самуил обнаружил, что, когда он играет на скрипке или на фортепиано, сосед незаметно спускается со своим стулом, садится в коридоре и слушает. Хотя его никто об этом не просил, Самуил стал оставлять дверь открытой. Он старался играть как можно лучше для публики из одного человека, который внимал в почтительном молчании. Они никогда не разговаривали, но, встречаясь
Заперев соседку и мальчика и прикрыв дверцу стенного шкафа кухонным столом, полковник поспешно переоделся в серый мундир с золотыми эполетами и полным набором медалей, нацепил кобуру с люгером, устаревшим, но в прекрасном состоянии, и встал в дверях своей квартиры.
Петер Штайнер задержался на несколько минут, закрывая витрину аптеки деревянными ставнями и опуская на дверь металлическую штору. Он надел пальто и выбежал через заднюю дверь, намереваясь догнать своего друга, но даже по узкой боковой улочке, выкрикивая угрозы, двигалась возмущенная толпа. Петер вжался в дверь подъезда, прячась от налетчиков, дожидаясь, когда они исчезнут за углом. Был он дюжий, краснолицый, с белокурым ежиком, жестким, как щетина; глаза, очень светлые, были словно подернуты поволокой, а мощными руками тяжелоатлета он выигрывал любое состязание в силе. Кроме своей жены, он никого не боялся, но все же решил избежать столкновения с разнузданной ордой варваров и пошел в обход, молясь, чтобы Рудольф Адлер поступил так же. Через несколько минут аптекарь убедился, что толпы наводнили весь квартал и пробиться к кабинету друга не получится. Думал он недолго – влился в человеческую массу, вырвал партийный штандарт из рук какого-то юнца, который не осмелился протестовать, и понесся в общем потоке, потрясая стягом.
Одолев эти несколько кварталов, Петер Штайнер постиг, в какой хаос погрузился тихий район, где традиционно жили и работали члены многочисленной еврейской общины. В витринах не осталось ни одного целого стекла, всюду горели костры, куда бунтующие бросали все, что выносили из домов и контор; подожженная с четырех концов синагога пылала под невозмутимыми взглядами пожарных, готовых вмешаться, только если пламя перекинется на соседние здания. Петер видел, как раввина волокли за ноги и его голова, вся в крови, колотилась о камни мостовой; видел, как избивали мужчин; как с женщин сдирали одежду и вырывали пряди волос; как хлестали детей по лицу, а на стариков мочились, пинали их ногами. С некоторых балконов зеваки подзуживали нападавших, а в одном окне кто-то приветственно поднял правую руку, в левой сжимая бутылку шампанского, но в большинстве особняков и многоквартирных домов двери были заперты, а на окнах опущены шторы.
Ужасаясь тому, что с ним происходит, аптекарь осознал, до чего заразительна звериная энергия толпы: он тоже чувствовал дикарскую тягу к свободе, рвался крушить, жечь и вопить до хрипоты – сам превращался в чудовище. Задыхаясь, покрытый потом, с пересохшим ртом и мурашками по всему телу от выброса адреналина, он скрылся за деревом и присел на корточки, стараясь отдышаться и обрести разум.
– Руди… Руди… – бормотал он все громче и громче, пока имя друга не вернуло ему рассудок.
Нужно отыскать его, спасти от яростной толпы. Петер поднялся на ноги и двинулся вперед: штандарт и чисто арийская внешность служили ему защитой.
Как Штайнер и боялся, врачебный кабинет Адлера был разгромлен, стены исписаны ругательствами и разрисованы партийными символами, дверь выломана, все стекла побиты. Мебель, стеллажи, лампы, медицинские инструменты, склянки с лекарствами – все разбросано по мостовой. А друг бесследно исчез.
Полковник Теобальд Фолькер встретил первых налетчиков, стоя со скрещенными руками на пороге своей квартиры. Дверь выломали меньше четверти часа назад, а они уже распространились по дому, точно крысы. Фолькер предположил, что консьержка или кто-то из жильцов
С полдюжины мужчин и юнцов, опьяненных насилием, – у всех на руках повязки со свастикой, – показались на лестничной площадке, выкрикивая оскорбления и нацистские лозунги. Один, вроде бы предводитель, столкнулся с полковником лицом к лицу. Он держал в руках железную трубу и уже занес ее для удара, но мгновенно остолбенел при виде монументального старца в мундире прошедших времен: ветеран властно взирал на него сверху вниз.
– Ты еврей? – пролаял налетчик.
– Нет, – отвечал Фолькер, не повышая голоса.
Тут раздались досадливые крики: налетчики не обнаружили никого в квартире Адлеров. Двое мужчин немного постарше поднялись по лестнице к Фолькеру.
– Сколько евреев живет в доме? – спросил один.
– Не могу сказать.
– Посторонитесь, мы обыщем вашу квартиру!
– По какому праву? – вопросил полковник, и рука его потянулась к кобуре с люгером.
Мужчины обменялись короткими фразами и решили, что не стоит возиться со стариком. Он такой же ариец, как и они, к тому же вооружен. Они спустились в квартиру Адлеров и стали помогать другим крушить все, что находили внутри, от посуды до мебели, и выкидывать в окна все, что попадалось под руку. Несколько человек втащили на балкон фортепиано, собираясь сбросить вниз и его, но инструмент оказался тяжелее, чем они думали, и его предпочли выпотрошить.
Вандалы орудовали несколько минут, а эффект получился, как от взрыва гранаты. Перед уходом они опорожнили на постели мусорное ведро, изрезали обивку мебели, стащили серебро, которое Ракель бережно хранила, облили бензином ковер и подожгли. Всем скопом сбежали по лестнице и смешались с разъяренной толпой на улице.
Фолькер выждал, а потом, убедившись, что налетчики действительно ушли, спустился в разграбленную квартиру Адлеров. Увидев, что горит только ковер, полковник с характерным для него несокрушимым спокойствием ловко ухватил его за края и сложил вдвое, чтобы сбить пламя. Потом принес из спальни одеяла, набросал их на ковер и потоптался, чтобы окончательно потушить огонь. Поднял опрокинутое кресло и сел, переводя дыхание.
– Я уже не тот, что прежде, – пробормотал Фолькер, сожалея о прошедших годах.
Он так и сидел, дожидаясь, пока утихнет барабан, стучащий в груди, и размышляя о том, насколько все серьезно. Все оказалось гораздо хуже, чем он себе представлял, когда слушал по радио призывы к манифестациям против еврейского заговора. Немецкий министр пропаганды, выступая от имени Гитлера, объявил, что манифестации в ответ на убийство дипломата в Париже партия не организует, но дозволяет. Негодование немецкого и австрийского народа вполне оправданно, сказал он. То было приглашение к грабежу, погрому, бойне. Полковник пришел к выводу, что обезумевшая толпа, на первый взгляд казавшаяся ордой, не имевшей никакой цели, кроме насилия, действовала не повинуясь порыву, а была подготовлена: жертвы назначены, безнаказанность обеспечена. Налетчики наверняка получили инструкции: громить только евреев, других не трогать: этим объясняется тот факт, что в доме разграбили только квартиры Адлеров, Эпштейнов и Розенбергов. Фолькера не обманула штатская одежда негодяев. Он знал, что орудовали группы молодых нацистов, тех самых, кто в последние годы сделал насилие политической стратегией, а после аннексии положил террор в основу управления государством.
Он все еще собирался с силами, когда в коридоре раздались шаги, и через мгновение перед ним предстал какой-то одержимый с нацистским штандартом в руках, которым он потрясал, как копьем.
– Адлер! Адлер! – хрипло орал он.
Полковник не без труда поднялся и вынул люгер из кобуры.
– Кто вы такой? Что вы здесь делаете? Это квартира Адлеров! – набросился на него незнакомец.
Фолькер не ответил. И не сдвинулся с места, когда тот помахал древком штандарта у него перед носом.