Ветер знает мое имя
Шрифт:
В Англии народ призывали к оптимизму, верили в победу, хотя война требовала колоссальных жертв – лилась кровь, истощались ресурсы. Немецкие бомбардировки, унесшие жизни сорока тысяч мирных жителей и превратившие целые кварталы в пепел, прекратились, не достигнув поставленной цели – запугать население и заставить правительство сдаться. Едва удалялись вражеские самолеты и звучали сирены, оповещая о конце бомбежки, люди выходили из убежищ, стряхивали с одежды пыль, изображая спокойствие, которого в глубине души никто не ощущал, и включались в работу: тушили пожары, искали выживших среди развалин. Все выдавалось по карточкам, еда была скудная, не хватало топлива для машин, да и для обогрева зимой, госпитали
В 1942 году Самуил заболел воспалением легких. Лежа на железной больничной койке, одной из десятка, что рядами стояли в палате, он боролся за каждый вдох, то горя в лихорадке, то дрожа от ледяных сквозняков. В какой-то момент мальчик почувствовал, что умирает, и решил предупредить родителей. До этого он несколько раз писал им, но не получал ответа; только два коротких письма пришли от матери в первый год его изгнания. В краткие минуты просветления Самуил с большим трудом нацарапал послание родителям на листке из тетради. Помочь ему никто бы не смог, поскольку писал он по-немецки.
Дорогие мама и папа!
Я заболел. Предупреждаю вас: вдруг вы станете искать меня в школе и не найдете. Больница очень большая, ее здесь все знают. Иногда я как будто взлетаю и вижу самого себя, как я лежу на кровати. Неизвестно, умру я или нет, но на всякий случай оставляю вам мою скрипку на память. Еще хочу попросить, чтобы вы вернули медаль господину, который живет на третьем этаже. Медаль внутри футляра со скрипкой. Простите, что наделал ошибок, я почти разучился писать по-немецки. Ваш сын Самуил.
На конверте он вывел адрес: «Герру Рудольфу Адлеру и фрау Адлер, Вена, Австрия» и попросил медсестру отнести его на почту. Понимая, что письмо никогда не дойдет до адресата, добрая женщина отдала его Люку Эвансу: только он и его жена навещали мальчика.
Люк и Лидия Эванс, квакеры, много лет работали в зонах военных конфликтов и спасали детей. Они делали это во время Гражданской войны в Испании, потом в Европе, сотрудничая с еврейскими организациями. Самуилу они казались дряхлыми стариками, но им едва перевалило за сорок. Чувство, соединявшее их, было настолько сильным, что с годами они все больше становились друг на друга похожи: пара близнецов, невысоких, худеньких, с соломенными волосами и в круглых очочках.
У Лидии начиналась болезнь Паркинсона, со временем ей угрожала почти полная неподвижность, но в ту пору недуг еще не был заметен. Однако супругам пришлось оставить работу на местах сражений и вернуться в Англию, где они принялись помогать таким детям, как Самуил. У Эвансов не было своих детей, и они привязались к этому мальчику, такому умному и болезненно чувствительному. Из больницы, где он провел несколько недель, они забрали Самуила к себе домой. Он не вернулся в приют – нашел домашний очаг, в котором так нуждался.
Эвансы стали его семьей. Они отдали Самуила в квакерский интернат, но выходные и каникулы мальчик проводил с приемными родителями. Зная о его происхождении, Эвансы озаботились его религиозным образованием и какое-то время посылали на уроки в синагогу, но это продлилось всего несколько месяцев. Самуил не чувствовал себя членом общины, и, несмотря на старания раввина, религия его не заинтересовала. Христианство его тоже не привлекало,
Эвансы и школа подарили мальчику стабильность; приступы астмы и ночные кошмары посещали его все реже, и облысение, которым он страдал все эти годы, прошло само собой. Проплешины исчезли, Самуил оброс целой гривой густых кудрей, и с той поры это стало самой заметной чертой в его внешности. Он любил учиться и играл в регби, поэтому влился в коллектив, хотя и не завел друзей. До конца жизни он не участвовал ни в каких командных играх, кроме регби: во-первых, занятия спортом были обязательны, а во-вторых, толкаясь, делая подсечки и кувыркаясь в пыли, он преодолевал комплексы и вымещал на противниках свои обиды. В отрочестве Самуил выделился из среды сверстников, поскольку наконец снова получил возможность играть на скрипке и поступил в школьный оркестр. Он слишком долго не практиковался, и, хотя его любовь к музыке осталась неизменной, он уже не был прежним маленьким виртуозом.
Самуилу было двенадцать лет, когда в мае 1945 года закончилась война. На всю жизнь он запомнит праздничный звон колоколов, ликование на улицах, в домах, в школе, повсюду: объятия, радостные крики, смех. Когда страсти улеглись, Европа подсчитала, чего стоила эта кровавая победа: разрушенные города, выжженная земля, концентрационные лагеря, где нацисты уничтожили двенадцать миллионов человек, половина из которых были евреями; массовые расправы, неисчислимые жертвы, беженцы, ищущие, где приклонить голову и отдохнуть. А вдруг, думал Самуил, среди них и его родители? Может быть, его ищут; может быть, они явятся в школу о нем спрашивать, а увидев, не узнают; зато он-то их узнает по фотографии, приклеенной внутри футляра для скрипки, рядом с медалью полковника Фолькера. Детскую скрипку мальчику уже заменили, но эти реликвии следовали за ним повсюду. Вряд ли родители сильно изменились за шесть лет разлуки. На фотографии отец был в очках, с усами, у него было серьезное лицо; зато мать улыбалась искренне и открыто: красивая черноглазая женщина с волнистыми волосами. На нем – темный костюм-тройка, немного старомодный, и галстук-бабочка, на ней – белая блузка, темный жакет с булавкой на лацкане и кокетливая шляпка.
Однако должно было пройти еще несколько лет, прежде чем он что-то узнал о своей семье. В 1942 году нацистские власти прибегли к «окончательному решению», как они называли истребление евреев, но детали Холокоста стали известны намного позже. Эвансы обращались в организации, которые оказывали помощь миллионам перемещенных лиц, но все их старания обнаружить Адлеров были напрасны. Они пускались на всяческие ухищрения, чтобы Самуил не увидел документальных фильмов о концентрационных лагерях, но однажды в субботу мальчик вырвался в кино, и там перед фильмом показали киножурнал, полный ужасов: груды трупов, черепа и кости; выжившие, похожие на скелеты. Напуганный Самуил отказывался думать, что там могли очутиться и его родители.
После школы полагалось пройти обязательную военную службу, но Самуил был от нее освобожден из-за астмы и травмы спины, заработанной при игре в регби. Это позволило ему получить стипендию и поступить в Королевскую академию музыки, самую старую консерваторию в Англии, основанную в 1822 году, куда попасть было очень непросто.
По одному из таинственных совпадений этот сияющий день, первый день занятий, когда Самуил приступил к систематическому изучению музыки, стал одним из самых черных дней в его жизни.