Ветлуга поёт о вечном
Шрифт:
Умереть не стремлюсь, и за жизнь не держусь… –
И Бакмат замолчал. И молчала толпа.
Тут игумен Пафнутий народу сказал:
– Кто прощает другим, Бог простит и тому.
С Божьей помощью многое можно свершить:
И врагов побеждать, и дома воздвигать.
А без Бога – пусты все людские дела.
Божьей волей и храм наш из пепла восстал.
Так простим тех, кто рушил: не знали они
Что творили во зло, и для зла, и со зла!
Видим мы, что
Среди нас! Мы их с радостью примем, простим.
Здесь марийцев я вижу, татар, вотяков…
Среди русского люда как братья они.
Всех приемлет Господь, кто к нам с миром пришёл!
Мир вам, люди! – И долго у церкви народ
Ликовал, славя Бога в молитвах своих.
6. Милосердие и муки
И потом ещё долго историю ту
Повторяли, дивясь, обсуждали в толпе,
Пересказы пошли: кто не слышал ещё,
Тем по новой рассказ в варианте ином
Излагали, украсив его на свой лад.
А за крепкой стеной монастырской, в рядах
Всё толпился народ: предлагали купцы,
Кто не хитрый, а кто и мудрёный товар:
Заграничный и штучный, и, ох, дорогой!
С внуком бабка Наташа идёт по рядам.
Митька-внук крепко держит её за подол,
Чтобы не потеряться в шумящей толпе.
Из деревни своей они пеша пришли,
Чтоб на храм посмотреть, поклониться ему.
Встали рано, и солнце ещё не взошло.
– Баб, купи мне бараночек, – мальчик просил.
– Кушать хочешь, родной? На-ко, съешь пирожок. –
Тут же свой узелок развязала она
И достала для внука один пирожок.
Накануне она пирожков напекла,
Чтобы взять их сегодня в дорогу с собой.
Митька взял пирожок и хотел уже есть.
Вдруг он видит: навстречу идут не спеша
Мальчик, старше его, и какой-то монах.
На груди у монаха сплетён из прутов
Плоский короб висит. В этот короб кладут,
Кто яйцо, кто калач, кто ржаной каравай.
Только вот вместо рук у монаха торчат
Два каких-то ужасных железных крюка.
Митьку страх одолел из-за этих крюков.
Так у рта и застыла рука с пирожком.
А монах-то всё ближе, да прямо на них.
Мальчик жмётся к старухе, чуть с ног не столкнул.
– Митька, что ты?.. – А Митька не слышит её,
Он прижался к подолу, со страхом глядит
На монаха безрукого. Тихо сказал:
– Баб, смотри-ка: безрукий… –
Безрукий монах
Был высок и красив; чёрный волос, как смоль
Окаймлял его голову; смугл на лицо;
И глаза тёмно-карие в душу глядят.
Митька
А безрукий смиренно отвесил поклон,
Поклонился и мальчик, что шёл рядом с ним.
Поклонилась и бабка Наташа в ответ:
– Дай, Степан, тебе Бог!.. – проронила она,
Положив в его короб один пирожок.
А потом, как монах мимо них уж прошёл,
Долго в спину крестила костлявой рукой.
Мальчик видел, как бабка в зелёном платке
И с корзинкой в руках ничего не дала,
Лишь обоим ответила:
– Бог вам подаст.
– Баб, а кто он? – у бабушки Митька спросил.
– То Степан Кельдибеков. Он так-то Петров,
Сын Петра-скорняка. С детства он сирота.
Но как руки свои потерял с языком,
Так его Кельдибековым стали все звать.
– С языком? Как он их потерял? Расскажи.
На войне? – всё уняться мальчишка не мог.
Внуку бабка Наташа сказала тогда:
– Вон, пойдём-ка в сторонку, да я отдохну.
Больно ноги устали ходить-то весь день.
Там тебе расскажу. – И поправив платок,
Домотканой работы, в цветках-васильках,
Повела внука в сторону, где на лугу
Отдыхали уставшие. Кто разостлал
На траве полотенце, на нём разложил
Яйца, лук, огурцы да ржаной каравай;
В крынках квас у одних, у других – молоко;
Кто так просто сидел, да на небо глядел;
Кто и вовсе лежал на траве-мураве,
Уж насытив себя в ясный майский денёк.
С внуком бабка Наташа под ивовый куст
Разместились едва, как услышали вдруг:
– Можно с вами рядком?.. Ох, как день-то хорош!
Так и жарит! Давно в мае так не пекло… –
Рядом села та самая бабка, она
Примостилась на кочке. Зелёный платок
Чуть расслабив, у юбки поправив подол,
Да корзину удобней поставив вблизи,
Разместилась, как будто уж приглашена.
– Как зовут-то мальчонку? – спросила она.
– Митрий, внук мой, – Наташа ответила ей.
– Митька, значит… А мы вон, у родичей здесь,
С сыном. Сын-то – купец. Вон телеги его.
С самого Соколова добрались сюда.
Мы оттуда вообще-то, а здесь – у родни.
Уж неделю гостим. Завтра едем домой.
Верка Шишкина я, не слыхала, поди? –
Верка ей не сказала, что звали её
Верка Шиш – то за жадность и чёрствость души.
И отца её, что в Соколово купцом,
Колька Шиш часто звали за жадность его.
Так и сын её с прозвищем этим ходил.
Но в селеньях других всем твердили они,
Что, мол, Шишкины мы, так, мол, все нас зовут.