Вьется нить
Шрифт:
Рассказы о тете Малке
Пятно
Моя мама терпеть не могла хасидов [1] . И рыжих она не жаловала. Хасидов она называла нахлебниками господа бога, любого рыжего мужчину именовала не иначе как «рыжий
1
Хасидизм — религиозно-мистическое течение в иудаизме.
О самой тете Малке, родной сестре моего отца, у нас в доме говорили с глубокой жалостью — у нее не держались дети. Рожала она чуть ли не каждый год и, за единственным исключением, только мальчиков, но после священного обряда обрезания нередко следовала незатейливая церемония похорон. Эта несправедливость судьбы не мешала ее мужу, потомственному бедняку, выделывать кренделя перед богом, как говорила моя мама. В набожности ему не было равного. Ночью он по нескольку раз вставал с постели, чтобы проверить, не спят ли его мальчики, сохрани бог, с непокрытыми головами.
О рыжем и богобоязненном муже тети Малки я была так наслышана, что казалось, я его знаю, однако увидеть его мне так и не довелось.
К нам в город тетя переехала уже вдовой. Ее мужа убили на войне. Из польского местечка, где она осталась одна с детьми, изгнали всех евреев, опасаясь, как бы они не выдали Вильгельму Второму секреты Николая Второго. Вот тогда тетя Малка и подалась поближе к родным, в город, где она родилась. Однажды утром папа с мамой пошли на вокзал ее встречать. Оттуда они отвезли ее на квартиру, которую заблаговременно сняли для нее с детьми.
— Ай да женщина! — восхищался папа, вернувшись домой. — Молодец, герой баба!
— Ай да побывка на одну ночь, — в тон ему съязвила мама. — С благословения рабби наследство оставил жене. Не хватало ей еще одного рыжего хасиденка…
Я болела корью. Поэтому я увидела тетю Малку и ее детей только несколько недель спустя после их приезда. Это было весной, в первые дни пасхи. Папа взял меня с собой к тете Малке.
Нам навстречу выбежала маленькая женщина с крохотным личиком и огромным животом. Мы вошли в комнату. У стола сидели два мальчика и, раскачиваясь, заглядывали в толстый фолиант. Из-под надвинутых на лоб серых картузиков выглядывали голубовато-молочные мордочки. Вдоль щек вились длинные рыжие пейсы.
Папа велел мне познакомиться с моими двоюродными братьями. Но моя протянутая рука повисла в воздухе. Мальчики неслышно соскользнули с табурета, на котором оба сидели, и, заложив руки за спину, забились в угол. Ни уговоры моего отца, ни увещевания тети Малки ни к чему не привели.
Мне стало скучно. Я не знала, куда себя девать в этом чужом доме. Но тут появилась дочка тети Малки, Хавеле, и мне показалось, что стены в тесной комнатушке раздвинулись. В ней стало просторнее и светлее. А шел этот свет от лица девочки, вовсе не светлого, а смуглого, и от ее, цвета грецкого ореха, глаз. Я и не заметила, когда это я успела с ней подружиться.
— Хавеле, давай накроем на стол! —
Хавеле надела поверх своего зеленого платья с цветочками белый фартучек. Таким же фартуком повязала свой большой живот тетя Малка. Два белых фартука засуетились у стола. И боже мой, сколько богатых кушаний было понаставлено на столе у моей бедной тети Малки… Дома меня считали малоежкой, а вот у тети Малки я в тот день, да и много раз после, уписывала за обе щеки, без разбору, что ни подавали. В ее доме все делалось в охотку, и есть было весело.
После обеда тетя Малка и ее дети спели двуязыкую хасидскую песню. Решительно тряхнув головой, тетя вывела первый куплет по-еврейски, и тут же последовал
В темном лесе гукае-е, Батька деток шукае…«Батька деток шу-кае», — звонко подхватили мальчики. «Шука-а-е-е», — низкими грудными голосами со слезой закруглили куплет тетя Малка и Хавеле. Не успела я проникнуться скорбью «батьки», растерявшего своих детей (мне было невдомек, что «батька» — это сам господь бог), как голоса, теперь уже все разом, возликовали:
Хатка буде — патанцуем, Матка буде — пацалуем…И совсем уж неожиданно: «Аллилуй-я».
Мы долго играли во дворе. Мои двоюродные братья уже успели забыть, что я «женщина» и на меня нельзя смотреть, нельзя подавать руки.
— Чет или нечет? — спрашивал маленький Велвеле, показывая мне кулак с зажатыми в нем орехами.
Я ни разу не угадала, хотя и старалась. А он все подпрыгивал на одной ноге, вместе с ним подпрыгивали его длинные рыжие пейсы, и не переставал в упоении выкрикивать свое «чет или нечет».
Мы вошли в дом, когда уже совсем стемнело. Папа и тетя Малка о чем-то тихо переговаривались. В сумеречном свете гладко причесанная голова тети Малки, с белым, ровным, как линейка в тетради, пробором, показалась мне большой, низко надвинутой на лоб шапкой. Только нос и щеки я различила на ее маленьком личике. О том, что тетя Малка носит парик, а голова ее, как того требовало благочестие, обрита наголо, я еще не знала. И все же смутное чувство жалости, откуда только оно взялось, стиснуло мне грудь. Но тут тетя Малка проворно поднялась и зажгла лампу. Тучи рассеялись.
Хотя мне тогда минуло всего девять лет, я привыкла оставаться дома одна. У нас все исчезали при первом проблеске дня. Но когда появилась тетя Малка, мне стало нестерпимо оставаться одной. Я вдруг познала до того незнакомый горький вкус одиночества — я да четыре стены. И я убегала к тете Малке, к несчастной вдове, как ее у нас называли, с тремя сиротами. Здесь всегда царило тихое оживление. Вот Хавеле ловко взбирается в кухне на высокий табурет и принимает из рук мальчиков аккуратно наколотые и тщательно просушенные дрова. Она исчезает с ними в устье большой русской печи. Только босые пятки торчат наружу. Через некоторое время передо мной возникает подол ее платья. Ухватившись руками за край шестка, Хавеле спрыгивает на пол. В печи занимается огонь. Мальчики тут же отправляются бегом в бакалейную лавку за покупками или же приносят из колодца ведро воды, повешенное на середину палки, которую они придерживают с обоих концов.