Вход со двора. Роман-воспоминание
Шрифт:
И вот знакомлюсь я с одной местной казачкой… Постарше меня, конечно, будет, но красоты неописуемой!
Где, спрашиваешь, знакомлюсь? У колодца, конечно! Все как в кино Ивана Александровича Пырьева. Пью из ведра, а сам глазом на груди ее кошусь. Обустройство фигуры, ну просто невероятное. Жар огненный со всего исходит, как с радиатора орудийного тягача. В общем, вечером, за околицей встречаемся возле одной свежескошенной копешки…
Трофимыч от воспоминаний пламенеет на глазах: очки плотоядно сверкают, ноги переступают, как копыта племенного жеребца, а лысина приобретает алое свечение.
– Я вам скажу, дорогие мои,
Вообще в текущем моменте представить Трофимыча в роли героя-любовника было весьма затруднительно. Его «фигура тела», с преувеличенными нижними частями, была словно склепана на сельской кузне усердным, но малоумелым кузнецом. К тому же застарелый ишиас придавал ей (фигуре) заметную раскоряченность. Трофимыч передвигался в пространстве, широко расставив ноги, оттянув зад в сторону от основной оси, сильно надломившись в том месте, где когда-то была талия. Единственное, что у него действовало без серьезного скрипа – это руки. С их помощью Трофимыч форсировал словесное воздействие на собеседника, размахивая ими, как мельница крылами.
Мы к Трофимычу относились хорошо, поскольку был он из тех шумливых, но добродушных «ноздревских» типов, готовых всегда пить за вечную дружбу с первым встречным-поперечным и идти на помощь даже тогда, когда она и не сильно требовалась. Судя по всему, его угнетала размеренная рутина исполкомовской жизни, зато в чрезвычайных ситуациях он преображался. А похороны были, в его понимании, именно такой ситуацией…
После рассказа о сердечных победах (далее шло, помню, была у меня одна мадьярка в Мишкольце… Красоты невероятной! Ой-ой-ой! Что она со мной вытворяла и т. д.) обязательно следовали воспоминания о знаменитом параде Победы, где Трофимыч шагал в составе сводного полка второго Украинского фронта. В этом повествовании было несколько вариантов, и в зависимости от степени «поддатости» (а Трофимыч всегда был в состоянии некоего хмельного воодушевления, но пил только марочный коньяк, в чем, кстати, понимал толк) наш «герой» перемещался из одной шеренги в другую. В преддверии праздничных дней (тогда «поддатость» была как-бы обоснованной и по этому случаю особенно обильной) Трофимыч всегда «шагал» в первой шеренге и обязательно на правом фланге:
– Шаг печатаю так, что сам Верховный с мавзолейной трибуны обратил внимание… Родион Яковлевич потом лично пожал руку: – Молодец, грит, Миша!
– Родион Яковлевич – это кто? – спрашивает юный референт начальника канализационного управления, забегавший к нам на «огонек».
– Згинь немедленно сквозь землю, несчастный недоросль! – возмущенный гремит Трофимыч. – Маршал Советского Союза Малиновский, вот кто!
Войдя в «образ», Трофимыч застывает посреди нашей просторной комнаты в знаменитой раскоряченной позе и, выпучив глаза, петушиной фистулой начинает иступленно кричать:
– Па-рррр-ад! См-и-ррр-но! Побатальонно… дистанция на одного линейного, первый батальон пряму-у… остальные… напрр-а-ву! На пл-е-чу! Шаг-оу-м… арш!
После этих команд Трофимыч не только с грохотом марширует, выбрасывая руки-ноги в разные стороны, но и сопровождает свое «парадное» движение неким воем, который означает духовую музыку.
Рая, буфетчица руководства, разнося по начальству подносы с чаем, шарахалась от наших дверей, потому что оттуда
Это Трофимыч произносил речь за командующего парадом маршала Жукова:
– Товарищи солдаты и матросы, сержанты и старшины! Товарищи офицеры, генералы и адмиралы! Трудящиеся Советского Союза! – трубно звучало из-за дверей нашего кабинета…
Но если случалось, что наш несовершенный мир покидал какой-нибудь значимый номенклатурный работник, тут же призванный под траурные знамена Трофимыч моментально преображался.
На своих крабьих ногах он стремительно ковылял по коридору и если ты попадался ему навстречу, начинал уже издали махать руками и быстро говорить:
– Некогда, некогда, некогда! Потом, потом, потом! – и вдруг круто развернувшись, приближался к тебе почти вплотную:
– А ну, дыхни! Ты что, вчера пил? Что значит нет! Я же вижу, что пил! Ну, ладно! – миролюбиво заключал он. – Слушай меня внимательно. Задание исключительно правительственное. Только что скончался… – Трофимыч, переходя на заговорщицкий шепот, сообщал фамилию усопшего.
– А кто это? – спрашиваю.
– Ну, ты даешь! – Трофимыч аж подкидывался. – В шестьдесят втором был секретарем исполкома. Мировой мужик, отечественник. Всех вот так в кулаке держал… Помню, мы однажды с ним в Родниковской, в лесополосе… ха-ха-ха, страшно вспомнить! Ну, да ладно, потом расскажу, напомнишь! Хоронить будем завтра. Я вас с Бунчуком привлекаю. Будете выносить гроб с телом. Учти, я за вас поручился, сказал, что ребята мировые, а главное ответственные. Чтоб у меня ни в одном глазу, быть, как стеклышко… А ну дыхни еще раз! Что-то сомневаюсь я…
– Да, Михал Трофимыч, я вообще почти не пью!
– Что значит – не пью! Как это так – не пью! Пить надо, но с умом, как, например, я… – и Трофимыч устремлялся дальше по коридору, до следующего встречного.
Но подлинный его расцвет, этакий парадный выход короля, наступал во время церемонии прощания. Весь в черном, с креповой повязкой на рукаве, с непривычно строгим и скорбным лицом, он медленно перемещался, сверкая в траурном полумраке лысиной, как Данко горящим сердцем.
– Товарищи, вы из какой организации? – бархатно рокотал он, встречая у дверей очередную депутацию, увешанную венками.
– Пожалуйста, пожалуйста, веночки поставьте вот сюда, – и церемонным жестом указывал, где лучше пристроить венки так, чтобы покойный как можно глубже был погружен в клумбу из еловых лап.
– Спасибо, душевное спасибо! – и снова церемонно склонял голову, обязательно добавляя:
– Покойный очень тепло о вас перед кончиной вспоминал! Очень…
В эти моменты нас, мелких служащих при большом начальстве, приданных в качестве тягловой силы, Трофимыч жучил, как тертый старшина робких и малорасторопных новобранцев.
Перед выносом тела он уводил нашу молодецкую группу в мужской туалет для последнего инструктажа:
– Значит так, обобщим ситуацию! – Трофимыч из-под насупленных бровей осматривал приданный состав, сплошь состоящий из «мировых» и ответственных «хлопцев».
– Значит так! – повторял он, насупясь еще более от результатов осмотра. Радоваться, конечно, было нечему: наши румяные физиономии и вольное расположение фигур, красочно вписанных в редкий тогда для советской действительности кафельный интерьер крайисполкомовского сортира, мало соответствовали предстоящему ритуалу.