Вице-консул
Шрифт:
– Нет, не знаю.
Женщины думают: нужно, наверно, одной из нас с ним поговорить. Женщина, заботливая и умная, обратилась бы к нему, и тогда он, возможно, разговорился бы. Даже просто терпеливая женщина, возможно, большего ему и не надо.
Посол снова порывается отойти. И опять передумывает. Он должен с ним поговорить, должен поговорить сегодня вечером с этим человеком, который смотрит на него мертвым взглядом.
– На старте, дорогой мой Н., мы все, даже я – все на равных. Одно из двух – либо уедешь, либо останешься. Если остаешься и не можешь видеть вещи такими, какие они есть, нужно… искать,
– Трудно сказать, но я буду рад советам.
Похоже, он выпил. Взгляд неподвижен. Да слушает ли он? На этот раз посол умывает руки.
– Я жду вас в четверг у себя в кабинете, в одиннадцать, вам удобно? – Он наклоняется и добавляет совсем тихо, глядя в пол: – Послушайте… взвесьте хорошенько все «за» и «против», если вы не ручаетесь за себя, лучше вернитесь в Париж.
Вице-консул с поклоном отвечает: да.
Посол подходит к Джорджу Кроуну. Теперь он говорит быстро, другим тоном, нежели с вице-консулом. Его взгляд вдруг загорается интересом. Чарльзу Россетту кажется, что вице-консул приближается к ним в толпе, и он приближается тоже. Они слышат. Посол говорит об охоте в Непале. Посол часто ездит охотиться в Непал, это его страсть. Анна-Мария всякий раз отказывается ехать с ним.
– Я больше не настаиваю… ты же знаешь ее, в прошлый раз она все-таки согласилась, но все равно любит только дельту.
Чарльз Россетт сталкивается нос к носу с вице-консулом, и тот говорит ему, смеясь:
– Иные женщины сводят с ума надеждой, вы не находите? – Он смотрит в сторону Анны-Марии Стреттер, которая, с бокалом шампанского в руке, рассеянно слушает кого-то. – Те, что живут, будто дремлют в водах доброты, не делающей различий… те, к кому сходятся волны всех страданий, женщины, ласковые ко всем.
Он пьян, думает Чарльз Россетт. Вице-консул смеется беззвучно, как всегда.
– Вы думаете… именно это?
– Что?
– Это… привлекает?
Вице-консул не отвечает. Уже забыл, что сказал? Он внимательно смотрит на Чарльза Россетта.
На Чарльза Россетта, который пытается рассмеяться, – не получается, и он отходит.
Чарльз Россетт снова пригласил Анну-Марию Стреттер на танец. А вице-консул теперь чего-то ждет. Протест против его присутствия здесь явно нарастает. Видно, что он это чувствует. Но никому и в голову не пришло, что он ждет случая пригласить на танец Анну-Марию Стреттер. И вокруг шепчутся: чего он ждет, почему не уходит?
Танцуют всего человек десять. Жара и вправду отбивает охоту. Жена испанского консула подходит к вице-консулу, который стоит один, заговаривает с ним. Он едва отвечает ей. Она отходит.
Застыв у двери, он ждет, это видно, очень ждет, никто не понимает, чего.
Шанс ему дает Чарльз Россетт. Он останавливается у двери, когда кончается танец, и в ожидании следующего заговаривает с ним. Так и Анна-Мария Стреттер оказывается перед вице-консулом, он кланяется ей. И вот они идут в круг танцующих, она и этот человек из Лахора.
Идут, и вся белая Индия смотрит на них.
Все ждут. Они молчат.
Ждут. Они по-прежнему молчат. На них смотрят уже меньше.
Она
Вице-консул не может не замечать, что вокруг него все танцуют медленно, что ей жарко, что он танцует, как в Париже, что так не принято и что она немного тяжелее в танце, чем казалось со стороны, что она противится движению. Вице-консул, который не замечает, похоже, вообще ничего, это заметил: пробормотав извинение, он замедляет темп.
А заговаривает первой она.
Все знают – нам ли не знать, – сначала она говорит о жаре. В своей манере говорит о калькуттском климате как бы доверительно. Но скажет ли она ему о летнем муссоне и об этом острове в устье Ганга, куда он никогда не отправится? Это не известно никому.
– Если б вы знали, вы еще не знаете, но сами убедитесь недели через две, перестаешь спать, ждешь грозы. Влажность такая, что пианино расстраиваются в одну ночь… Я играю на пианино, да, всегда играла… Вы, наверно, тоже?
Ответ вице-консула Франции Анна-Мария Стреттер плохо слышит: из невнятного бормотания можно заключить, что ему довелось учиться музыке в детстве, но с тех пор…
Он молчит. Она разговаривает с ним. Он молчит.
Он окончательно умолк, сказав, что учился играть на пианино в детстве, и добавив, более внятно, что занятия музыкой прервались, когда его поместили в интернат в провинции. Она не спрашивает, в какой интернат, в какой провинции, не спрашивает даже почему.
Вокруг шепчутся: интересно, она бы предпочла, чтобы он говорил?
Шепчутся, ничего не поделаешь, шепчутся.
Иногда, в иные вечера, она тоже делает это, шепчется. С кем? О чем?
Он высокий, вы заметили? Она достает ему до уха. С какой непринужденностью он носит смокинг. Фигура, лицо с правильными чертами – обманчивая внешность. Громкое имя… и ужасное, ужасное воздержание этого человека из Лахора, Лахора-истязания, Лахора прокаженного, где он убивал, куда призывал обрушиться смерть.
Она говорит вторую фразу.
– До Индии мы были в Пекине. Как раз перед большой смутой. Вам скажут… как говорили когда-то нам, что в Калькутте очень тяжко, что, например, к этой невероятной жаре просто невозможно привыкнуть, вы не слушайте ничего… В Пекине было то же самое, все говорили… мы только и слышали мнения, и каждое слово было, как бы это сказать, самым точным словом, чтобы сказать это…
Нет, она не ищет слова.
– Словом, чтобы сказать?..
– То есть первое слово, которое кажется подходящим, да и здесь тоже, просто помешает всплыть другим словам, так что…