Вице-президент Бэрр
Шрифт:
Прибыв в «город» Вашингтон, я почувствовал себя странно. В ушах звенело. Меня бил озноб. Однако некая мисс Дункансон приняла меня, проявив смелость, достойную святых и мучеников. Другой не пустил бы меня на порог и бросил умирать в лесу — так погибли во время эпидемии 93-го года многие филадельфийцы, бежавшие из города; боясь заразы, население окрестных деревень на выстрел не подпускало несчастных. Даже когда президент Вашингтон оставил Филадельфию и направился в Маунт Вернон, его ни в одной деревне не пустили на порог и Его сиятельству пришлось спать не среди верноподданных, а среди равнодушных деревьев.
Наутро,
— Diable! [71]
— Qu’y a-t-il? [72] — Я едва ворочал языком. Он принес мне зеркало. Лицо и шея у меня опухли, а белки глаз так же покраснели, как у бедного доктора Хатчинсона, когда он последний раз на меня смотрел.
Мисс Дункансон проявила невиданную деликатность. О лихорадке не упоминалось, и, не будучи помянута, она отступила. Я ничего не ел, не разрешил врачам делать мне кровопускание, встал с постели через несколько дней свежий и здоровый и начал обследовать новую столицу вашего государства.
71
Черт! (франц.).
72
В чем дело? (франц.).
Признаюсь, никогда я не видел такого мрачного пустыря. Часть Капитолия и президентского особняка у уже принимала некую форму, но не более. Строители жили в халупах — во время моего визита в город в 1806 году эти халупы так и стояли и в них по-прежнему жили.
Я участвовал в спекуляциях землей, как все, включая генерала Вашингтона, который только что приобрел два участка неподалеку от Капитолия. Я заплатил наличными за участок около Белого дома. Наверно, мы были похожи на сумасшедших. Взрослые люди верхом на лошадях разъезжали по темному лесу, сверяясь с картой, чтобы уверенно ткнуть в участок болотистой местности и сказать: «Ну вот, тут угол такой-то улицы. Отлично, совсем рядом с Капитолием. Здесь я построю дом — нет, гостиницу». Кто проявил упорство в этих дебрях, сколотил состояние. Ну, а я, конечно, остался ни с чем.
Потом я отправился верхом в Монтичелло по совершенно диким местам, через предательские стремнины, по бродам.
Около десяти утра в конце сентября я стоял у подножия холма, на котором строился настоящий дворец. Кругом царила суета. На большом кузнечном горне вместо кузнецов дюжина черных мальчишек — «кузнечики» — делали гвозди. Апостол аграрного направления весело признался, что стал промышленником.
— Выбора у меня нет, — сказал Джефферсон, приветствуя меня у наковальни. — Отдаю весь урожай за переделку дома. Гвозди идут в уплату за бакалейные товары. При таком уровне производства я погашу долги через четыре года.
Я похвалил его. Я и сам когда-то пытался с помощью гвоздей избавиться от долгов. Но от гвоздей что-то мало толку.
Джефферсон сел на лошадь и поехал со мной на холм, ни на минуту не умолкая. Ему в то время было около пятидесяти, он начинал седеть, его мучил ревматизм, и он мрачно считал его предвестником конца.
Джефферсон похвалил меня за то,
— Вы — самая светлая голова в сенате.
Я сказал, что, учитывая уровень моих коллег, это не такой уж комплимент.
Вдруг лошадь Джефферсона шарахнулась. Он с такой яростью дернул за поводья, что у лошади выступила кровавая пена. Он работал хлыстом, пока на теле у бедного животного не вздулись рубцы. Впервые я увидел, как он обращается с лошадьми.
На вершине холма меня пригласили полюбоваться неким подобием античных развалин. Большую часть здания разобрали. Кирпичи летели во все стороны, и стены исчезали; потом они опять воздвигались в соответствии с новейшим проектом Джефферсона.
— По-моему, нет ничего увлекательней, чем разрушать и снова создавать.
Мы ехали по лугу, где стояли бесчисленные печи для обжига кирпича. Повсюду сновали рабы. Я удивился, увидев, насколько они «светлы». Не знаю, говорят ли теперь так на Юге, но в те дни раб с большой примесью белой крови назывался «светлым». Мне стало не по себе при мысли, что столько мужчин и женщин, у которых кожа куда светлее, чем у меня, принадлежат мистеру Джефферсону.
Некоторые были очень красивы, особенно члены семьи Хеммингс; самая блестящая представительница этой семьи — Сэлли — была наложницей Джефферсона, родила ему по крайней мере пятерых. Недавно я узнал, что Сэлли живет с сыном в Мэриленде. Видимо, сына считают белым, и поэтому мать должна скрывать от соседей, кто она такая.
— Я получил светлых рабов в наследство от своего тестя, Джона Уэйлса, — вздохнул Джефферсон. — И не секрет — в Виргинии секретов нет — многие из них его дети.
Сэлли Хеммингс, тоже дочь Уэйлса, то есть сводная сестра покойной жены Джефферсона, и впрямь удивительно напоминала Марту Уэйлс, если верить портрету в столовой Монтичелло. Забавно, что, прелюбодействуя с красавицей рабыней, Джефферсон одновременно спал со своей золовкой! Хорошо бы послушать, как он морализирует на эту тему.
Сэлли приветствовала нас в дверях. Миловидная светлокожая девушка. В скромной роли экономки она воплощала джефферсоновский идеал жены — послушной, стеснительной и глуповатой.
— Мне совершенно ясно, что женщины уступают мужчинам по интеллекту. — Это он сказал за вином во время обеда. — О присутствующих я не говорю. И я не отталкиваюсь от теории Адамова ребра, а исхожу из фактов. — Затем он сказал еще несколько глупостей, которые я опроверг, приведя в пример мою Теодосию, которая знала латынь и греческий (если знание этих языков можно считать критерием) лучше, чем виргинский фермер-недоучка. Но спор носил дружеский характер — по крайней мере, насколько мне удавалось расслышать собеседника сквозь грохот падающих кирпичей, крики рабов и скрип телег.
Остальные гости были соседи Джефферсона, виргинские плантаторы, которые всегда хмелеют к концу обеда. Роль хозяйки играла дочь Джефферсона, Марта. В доме находились еще ее муж и две сестры Джефферсона, но они хворали и к столу не вышли.
— Я все лето только и делаю, что выхаживаю больных, — сказал Джефферсон.
В отличие от своих гостей он весьма умеренно пил хорошее французское вино и ел в основном овощи — очень разумная диета, я часто сам ей следую.
Как всегда, темой разговора стал Гамильтон. Джефферсон прямо-таки бесновался, когда речь заходила о сопернике.