Вид с метромоста (сборник)
Шрифт:
Как-то даже смешно.
Нет бы ему сказать что-то вроде: «Не бойся, Оля, я тебе не дам пропасть». А он поехал в Москву, поговорил с ней по телефону, потом пошел на телеграф, отправил телеграмму в Швецию с отказом. И другую телеграмму в ЦК: «Верните Ивинской работу, я отказался от премии».
Сон. Бред. Что у них за разговор был по телефону? Неужели нытье женщины, испугавшейся за свою зарплату, заставило его переломить себя, русскую литературу, судьбу всего общества?
А может, она ему передала какие-то ужасные угрозы?
Может, странная фраза «верните
Но после отказа травля только усилилась. Публичное покаяние тоже не помогло.
Страх, страх, страх. А также трепет.
Как жалко.
Не откажись он от премии, мы бы уже давно жили в чуточку другой стране.
Без доклада не читать
Но нет. Я понял, что был неправ насчет вегетарианских времен. Если некое смягчение и наступило, то так – в ходе общего развития. В конце концов даже сталинские Большие Процессы были большим прогрессом по сравнению с бессудным ленинским террором. Всё-таки прокурор, судья, даже адвокаты. Кого-то расстреливали, а кому-то (мелким фигурантам) давали разные сроки. Не то что в романтическом 1919 году – всех буржуев и офицеров загнать на баржу и утопить.
Показалось мне также, что ХХ съезд для Хрущёва был – в некоторой степени, разумеется – примерно тем же, что кампании тридцатых годов. Борьба с одним уклоном, с другим. С троцкистами, с право-левой оппозицией, с перегибами тридцать седьмого года и проч. Кстати, в ходе борьбы с ежовщиной тысячи людей вышли на свободу. Настал черед уклона-перегиба под названием культ личности Сталина. Борьба, разумеется, велась в рамках верности коммунизму.
Поэтому, конечно, ни о какой серьезной либерализации речь не шла.
Пастернаку по большому счету было чего бояться.
Интересно вот что. Хрущёв, конечно же, «Доктора Живаго» не читал. И вряд ли кто из членов Президиума ЦК продрался сквозь эту книгу. Наверное, даже не листали.
Руководителям партии и правительства доложили: дескать, книга антисоветская.
Хотя могли доложить и по-другому. Например, так:
«Нобелевская премия 1958 г. присуждена тов. Пастернаку Б.Л. за многолетнюю работу в области русской советской поэзии и перевода, а также за исторический роман „Доктор Живаго“. В этой книге на примере крушения мелкобуржуазного интеллигента показано торжество коммунистических идей. Центральный персонаж романа тов. Пастернака – это современный Клим Самгин, описанный со всем сарказмом крупного мастера социалистического реализма. Нравственное ничтожество, постоянные колебания, а также личные предательства по отношению к близким – все это убедительно рисует гнилость буржуазной морали. Присуждение Нобелевской премии тов. Пастернаку показывает, что горьковский вопрос „С
Однако доложили иначе.
Позавидовали, что ли?
Желтая тетрадь
Приснилось, что я закончил сборник рассказов, отослал файл в редакцию и собираюсь наконец написать нечто другое. Длинное. А именно книгу о себе. Большую и подробную, но не просто автобиографию. Рассказ обо всем, что я видел и чувствовал особенно в юности.
Тем более что я давно уже такую книгу пишу.
Причем не на компьютере, а от руки. Шариковой ручкой в большой тетради. Желтая, толстая, в мягкой обложке, тетрадь. Почти до конца исписанная мелким, но четким почерком. Я вообще-то пишу очень неразборчиво. Отвык. Наверное, с двадцати лет печатаю на машинке, а с девяносто второго года – на компьютере. Почерк испортился безнадежно – иногда напишу что-то в ежедневнике, а потом сам не могу разобрать.
Но тут я специально старался, писал медленно и аккуратно, буква к букве. Так что страниц через тридцать улучшил свой почерк. Это даже заметно, как он становится всё более уверенным и гладким от начала к концу.
Почему от руки? Потому что по утрам. До того как включил компьютер. На свежую голову. Тем более что во сне и ранним утром, когда еще лежишь с полузакрытыми глазами, иногда приходят очень яркие и подробные воспоминания.
Только успевай записывать.
Как прекрасно, что есть уже такая заготовка, такой задел. Я вспоминаю эти страницы, как там всё тщательно, кружевно написано. Тугое, плотное, узорчатое переплетение реальных событий и переживаний.
Я выдвигаю ящик стола, где лежит эта тетрадка.
Ее там нет.
На полке, где стоят мои старые ежедневники, записные книжки и «сонники» за 2010 год – помните, я тогда решил записать все сны за целый год? – ее тоже нет. На тумбочке в спальне тоже нет. На низком комоде около кресла в гостиной тоже нет. Куда же я ее запихнул, запрятал? Или просто отложил в сторону и теперь не могу найти. Я терпеть не могу, когда люди, даже мои близкие и любимые, вот так, бездумным жестом левой руки, куда-то в сторону суют часы, телефоны, бумажники, документы, письма, кольца и всё такое, и потом это надо искать всей семьей, и я ворчу: «Опять жест левой руки?» А теперь, выходит, я сам стал такой. Грустно. Но где же тетрадка?
На книжных полках тоже нет. Я просматриваю все корешки, до мелькания в глазах. Потом лезу в закрытые полки, которые за дверцами, в которых какая-то старая ерунда, учебники, труды конференций, юбилейные сборники и прочее.
Тетрадки нигде нет.
Господи, а как я гордился, что от руки! А теперь всё. А какой был текст! Уже не восстановишь. Точно так, как было, не сделаешь.
Какая жалость. Даже в груди тесно.
Просыпаюсь. Не может же быть, что она вот так прямо пропала! Я хочу вскочить с кровати, бежать искать – на антресолях, среди коробок, среди журнальных подшивок…