Вид с метромоста (сборник)
Шрифт:
– Слушай, парень, чего расскажу! – видно, какую-то байку рассказать собрался, чтоб не так страшно под обстрелом. – Слушай. Идут старый и молодой. И молодой у старого спрашивает…
И вдруг свист – осколок. Этому солдату полголовы сносит.
Стрельба, атака, немецкий плен, побег, возвращение в Россию.
И всё это время Пудовкин спрашивал всех встречных и поперечных:
– Идут старый и молодой, и молодой у старого спрашивает… Как там дальше?
Но никто не знал. Ни
– Да, сказал я. – Идут, значит, старый и молодой.
– Вот, – сказала Александра Сергеевна. – А молодой у старого и спрашивает…
Она коротко засмеялась.
Я тоже попробовал усмехнуться коротко и мудро. Но не получилось. Потому что я тогда был совсем-совсем молодой.
Девятое января
Василий Алексеевич Кириллов, землевладелец и кандидат прав Юрьевского университета, проснулся и поглядел в окно. Было сухое зимнее утро.
Василий Алексеевич был сильно не в духе: тому были две причины. Спустив босые ноги на лоскутный коврик, он гадал, какая из этих причин сильнее.
Первая – вчера он окончил читать известный роман Достоевского «Бесы» и понял, отчего родители прятали от него эту книгу. Негодяй-автор вывел там его отца, инженера Алексея Ниловича Кириллова, в виде полоумного революционера, который вдобавок еще и застреливается. Да, в молодости отец путался с Нечаевым, но вовремя одумался, пошел служить и закончил свои дни в полном благополучии, выйдя в отставку статским советником, то есть генералом, и крепко обеспечив семью.
Но ведь не потребуешь опровержения!
Василию Алексеевичу показалось, что сестра Анна знала об этой книге: недаром, когда речь заходила об отце, она улыбалась и глядела в сторону.
Анна – вот вторая причина.
Кириллову было двадцать восемь, он только собирался вступить в брак, но всё откладывал этот важный шаг, и последние три года безвылазно жил в наследственном имении, недалеко от Режицы. Окончив курс, он записался было частным поверенным в окружном суде, но, проиграв первое же дело, махнул рукой. Выходило, что адвокатство обходится дороже, чем жить в своем имении скромным барином.
Жил он вместе с матерью – генеральшей, как звали ее слуги, – и младшей сестрой Анной, девушкой на выданье.
И вот вчера сестра Анна ушла к арендатору Блюменфельду, сказав, что женихов всё равно нет, а она выше предрассудков.
Блюменфельд назывался латышом, но Кириллов был уверен, что он еврей – уж больно чернобород и больно лихо носил картуз с лаковым козырьком.
Затрещали дрова в растопленной голландке. Этот звук встревожил Кириллова.
Он прикрыл глаза и увидел белую площадь и людей, которые падают под ружейными выстрелами.
Он увидел, как мужики
– Уезжай, братец, пока не поздно! – кричит Анна. – Пощады не будет, беги!
Но куда бежать?
В Польшу? Польша будет свободной! Но ее растерзают Россия и Германия. В Германию? Там невзлюбят славян. В Италию? Там будут возрождать римский дух. Во Францию? Ее завоюет Германия. В Испанию? Там католики и нищета. В Англию? О, как они скупы и надменны. В Америку? Но боже, как это далеко и страшно…
Картины мелькали, как в волшебном фонаре.
«В Швецию! – хлопнул себя по лбу Кириллов. – Вот куда надо бежать: в Швецию».
Он очнулся и помотал головой. С досадой подумал об Анне. Ох, эти эмансипе! Но всё же – она такая юная, свежая, красивая, а у этого Блюменфельда отросшие грязные ногти на ногах – он летом видал. Эмансипе-разэмансипе, но как можно обнимать такого мужчину? Брр!
Он протянул босые ноги к кафельному боку голландки и заметил, что у него ногти тоже немножечко того… загуляли.
– Яков! – крикнул он слуге. – Возьми у генеральши малый несессер!
Постриг себе ногти, собрал их с ковра в ладонь, бросил в печь, снова лег.
В Швецию бежать, придет же в голову.
Думы чабана
Мой старший брат, известинский журналист Лёня Корнилов (умер в 2007 году), рассказывал.
В середине семидесятых он был в командировке в Казахстане. Нужно было сделать материал про старого мудрого простого казаха, человека земли.
Нашли такого – чабан, ударник, орденоносец, аксакал.
Лёня к нему приехал. Юрта, костерок, мясо, водка, неспешный разговор.
Чабан долго и подробно рассказывает про овец, баранов, ягнят, про кошары, про летнюю жару и зимние ветры, про своих собак, которые лежат тут же, положив тяжелые морды на толстые лапы.
Бескрайняя рыжая степь. Бездонное бирюзовое небо, в котором едва заметными черточками реют беркуты. Запах овчины, свежего мяса и костра.
Однако надо, чтобы чабан сказал что-то политически зрелое.
Лёня решил без экивоков:
– Ну, а теперь, под конец, скажите что-нибудь про советскую власть.
– Советский власть? – переспросил чабан.
– Ну, да. Что вы, вот лично вы думаете о советской власти?
Чабан задумался.
Он долго думал, глядя в небо, а потом печально сказал:
– Советский власть хороший. Но какой-то очень длинный…
Смешно, собственно, не это.
Смешно то, что мы, московские пустоболты, смеялись над аксакалом. Думали, что он под старость рассудок потерял. Что ему мнятся ханы, эмиры, басмачи и прочая Алаш-Орда.