Видимость обманчива и другие пьесы, Бернхард Томас

Видимость обманчива и другие пьесы

5.00 + -

рейтинг книги

Шрифт:

Книга выпущена в рамках совместной издательской программы Ad Marginem и ABCdesign

Der Prasident

Die Beruhmten

Minetti

Immanuel Kant. Komodie

Vor dem Ruhestand. Eine Komodie von deutscher Seele

Der Weltverbesserer

Der Schein trugt

Der Theatermacher

Heldenplatz

* * *

По ту сторону

видимости

Даже если у вас непреодолимый зуд, или, скажем так, мания, – вот сейчас на все сто процентов написать правду, – вам это не удастся, потому что вам пришлось бы плюхнуть на бумагу саму действительность, а это ну никак невозможно. Но в тот момент, когда вы принимаетесь за это дело стилистическими средствами, средствами языка, это уже нечто совсем иное и в любом случае искажение, подделка, хотя, возможно, и приближение. Вероятно, это всего лишь ваша воля к правде, вероятно, это единственное, что можно пустить в ход, но чтобы саму правду…

Томас Бернхард

В последние годы своей жизни Томас Бернхард (1931–1989) пользовался репутацией всемирно известного автора, шумного литературного скандалиста и просто человека с очень трудным, неуживчивым характером. В склонность к скандалам и в неуживчивость характера трудно поверить, глядя на фотографии Бернхарда, – настолько безобидным и, в сущности, беззащитным выглядит этот худощавый, сутуловатый, явно болезненный, вечно кутающийся в кашне и теплый свитер человек, запечатленный то на лоне альпийской природы в заброшенной деревушке Ольсдорф, в Верхней Австрии, где он месяцами жил анахоретом, то в венском кафе за чтением газет, этим почти ритуальным досугом австрийского интеллигента, то на португальском побережье, куда он уезжал прятаться от промозглости среднеевропейской зимы. Ничто в его облике не выдает того «мизантропа» Бернхарда, который почти никогда не отвечал на письма, случалось, неделями не подходил к телефонуи в нелюбезной форме отказывал журналистам в интервью. Того Бернхарда, который в пору своей славы практически не выступал с чтениями, не отзывался ни на какие приглашения писательских организаций, успел обидеть язвительными (и часто очень меткими) отзывами многих собратьев по немецкоязычному литературному цеху, не участвовал в том, что принято называть «литературной жизнью» и вообще демонстративно игнорировал все формы современной культурно-светской «тусовки». Того Бернхарда, который внушал панический ужас режиссерам и актерам, дерзнувшим ставить и играть его пьесы. Наконец, того Бернхарда, который даже свой уход из жизни сумел сопроводить грандиозным скандалом, наложив в завещании категорический запрет на любую форму обнародования своих произведений у себя на родине, на территории Австрии.

На первый взгляд, совершенно непонятно, откуда и почему в условиях отнюдь не самой неблагополучной и неудобной для проживания страны Европейского континента, у писателя возникла потребность строить свои отношения с окружающим миром на основе повышенной конфликтности. Потребность столь острая и столь настоятельно искавшая себе выхода, что одного художественного творчества ей, очевидно, было мало и она норовила выразить себя в иных формах жизни и даже в посмертной воле.

С другой стороны, такие способы конфликтных отношений с миром не могли не отразиться на искусстве Бернхарда, проявившись в том, что принято связывать с особой сложностью, «некоммуникабельностью» этого искусства. Проще говоря, Бернхард как автор никогда не подлаживался к своему читателю (или зрителю), предоставляя тому самому «тянуться» за текстом. Вот почему, открывая эту книгу, не следует удивляться ощущению странности. Это первое, чем поначалу почти шокирует, но затем постепенно и как-то незаметно захватывает художественный мир Томаса Бернхарда, будь то его монологическая, чуть ли не «бубнящая», изобилующая повторами проза, плутающая и петляющая кругами, утопающая в трясине придаточных, но с маниакальным упорством пробивающая дорогу какой-то одной, причем почти всегда отнюдь не бесспорной мысли сквозь чащобы своего же намеренно затрудненного синтаксиса, или будь то его пьесы, выстроенные, как кажется, наперекор и назло всем канонам жанра и вообще азам драматургии. В то же время нельзя не почувствовать и того, что странность эта – вовсе не самоцель, что за нею что-то есть и оно, это «что-то», несомненно, обладает сильнейшим магнетизмом, способностью завораживать наше внимание и будоражить нашу мысль в поисках ответа на вопросы, сама попытка сформулировать которые при ближайшем рассмотрении оказывается сопряжена с немалыми трудностями.

Так получилось, что Бернхарда у нас, в отличие от остального мира, долгое время почти не знали. Драматургия его в минувшем столетии по-русски не издавалась и не ставилась вовсе, проза издавалась мало и очень выборочно [1] . Стало чуть ли не традицией объяснять подобные «досадные упущения» ссылками на застойные годы и на советскую цензуру, но в данном случае главная причина, думаю, все же в другом – она прежде всего в своеобычной манере Бернхарда, которая действительно нередко воспринимается как сложная, «непонятная». Главная причина тут в том, что самый контакт с его искусством вполне преднамеренно стилизован Бернхардом как трудность. Читателю, чтобы оценить работу автора, предлагается тоже проделать некую духовную работу, совершить усилие, доискаться до сути. Продукт авторского труда не выложен на обозрение всем и каждому, а упрятан в упаковку трудностей, так же как прятался и замыкался от мира сам автор, даже когда в исключительных случаях соглашался давать интервью: он превращал эти интервью в своеобразные художественные миниатюры, существуя в «предлагаемых обстоятельствах» массмедийного действа скорее как персонаж собственного художественного вымысла, чем как приватный человек, австрийский гражданин и литератор по профессии Томас Бернхард.

За четверть века, истекшие со времени первого издания данного сборника, положение и с театральными постановками драматургии Бернхарда, и особенно с изданиями его прозы существенно изменилось

к лучшему.

Журналист, задающий вам вопрос, похож на человека, который бросил в игральный автомат десять шиллингов и ждет, чтобы внизу выпал миллион. Но в моем-то случае сверху бросают, бывало, и по сто шиллингов, а внизу выходит сущая мелочь, грошей пятьдесят. В этом вся разница… Обычно ведь спрашивают что-то вроде: «Вы в самом деле так думаете, как написали?» и так далее. Или: «Вы пишете по утрам или больше вечером?» и все в том же духе. Это все сверху в тебя забрасывают. И вертят ручку – то один, то другой. А внизу выходит полная ерунда, вонючая такая колбаска… [2]

Hofmann K. Aus Gesprachen mit Thomas Bernhard. Wien: Locker Verlag, 1988. S. 19. Далее это издание цитируется в тексте статьи с указанием страниц в скобках.

Хотя Томас Бернхард – писатель австрийский, родился он в Голландии. Вот как сам он объяснял эту деталь своей биографии:

Моя мать родом из здешних мест, из деревни, но когда заметила, что я у нее буду, отправилась в Голландию. В ту пору среди австрийских девушек вообще было принято ездить в Голландию, работать там домашней прислугой, и вот одна ее подружка, которая как раз в Голландии была, написала, мол, приезжай, в деревне нашей тебе все равно житья не дадут, коли внебрачный ребенок, а пузо-то растет, куда это годится. Вот так она и оказалась в Херлене. В каком-то монастыре, был там у них специальный приют для падших девушек… А потом, уже когда я появился на свет, мать там же, в Голландии, пошла работать домашней прислугой в какой-то дом в Роттердаме. Все та же подруга что-то для нее подыскала, а меня мать сдала на рыбацкую шхуну или что-то в этом роде в порту. Была там семья, которая принимала детей на время, младенцы лежали в гамаках, а когда мамаши на время приходили, им вручали их чад – понянчить. Так продолжалось примерно до года. Ну а уж потом мать перебралась со мной в Вену (S. 35–36).

По происхождению Бернхард, однако, не из крестьян, а скорее из сельской интеллигенции. Его дед по матери, Йоханнес Фроймбихлер, был довольно известным писателем, тематика и стилистика его книг позволяет считать его «деревенщиком». К нему-то и привезли в Вену годовалого внука. Вскоре мать Бернхарда вместе с родителями перебралась в окрестности Зальцбурга и вышла замуж – не за деревенского столяра, который был отцом ее ребенка, а за сельского парикмахера. Видимо, она не могла уделять воспитанию сына много времени, то и дело препоручая его заботам многочисленной родни, а потом отдала в школу-интернат. Этапы своего детства, отрочества, юности Бернхард вполне целеустремленно попытался описать в своих автобиографических произведениях, достаточно необычных уже числом (целых пять повестей), но прежде всего – мучительной потребностью изжить в самом процессе повествования тяжелые травмы, перенесенные в эту пору жизни. Этой потребностью обусловлены и взвинченный, накаленный интонационный строй повествования, и его сбивчивая, как при неотвязном кошмаре, оптика, то и дело отбрасывающую память к одним и тем же событиям, и тягостная, почти эгоцентрическая сосредоточенность на живописании только собственных переживаний. Менее всего эти тексты претендуют на целостное и последовательное воссоздание прошлого – таковую задачу автор считает самонадеянной и невыполнимой в принципе, уповая лишь на то, чтобы сохранить в своих текстах «последние лоскутки самой возможности воспоминания». И действительно, подчеркнутой выборочностью и фрагментарностью жизненных эпизодов автобиографические вещи Бернхарда чем-то напоминают такие лоскутки, а вернее – фрагменты мозаики, которую автор по недосмотру рассыпал и тщетно пытается восстановить. В самой поздней из автобиографических повестей – «Ребенок как ребенок» (1982) – писатель поведал о самом раннем периоде своего детства, в повести «Причина» (1975) – о школьных годах, проведенных в Зальцбурге в интернате, в повести «Подвал» (1976) – о том, как он обучался пению и музыке, как вынужден был прервать обучение в гимназии и начать работать учеником продавца в продуктовой лавке на городской окраине, в повести «Дыхание» (1978) – о юношеском познании феномена смерти (в 1949 году умер дедушка, к которому внук был очень привязан, а год спустя девятнадцатилетний Бернхард остался и без матери), наконец, в повести «Холод» (1981) – о том, как сам он едва не умер, больше года проведя в туберкулезной лечебнице.

Если наложить на этот фрагментарный событийный перечень сетку реальных исторических координат («присоединение» Гитлером Австрии в 1938 году, обучение в нацистской школе, война, запомнившаяся мальчику прежде всего бомбежками Зальцбурга, не слишком благополучный и сытый послевоенный быт), картина и впрямь получается не слишком радостная.

Главное, однако, не в этих внешних приметах бедности, неустроенности, полусиротства. Главное – в ощущении болезненного разлада между собственным взглядом на мир – и тем, как видят этот мир окружающие, норовя отгородиться от реальности самообманом, иллюзией, шорами религии и идеологии. Не забудем, будущий писатель рос при фашистском режиме, который был не только привнесен в Австрию извне, но и вызревал на своих внутренних соках; совершенно очевидно, что Бернхард очень болезненно воспринимал характерную для предвоенной Австрии атмосферу бездумного единомыслия, атмосферу, в которой традиционные (и часто сугубо формально, ханжески исповедуемые) принципы католической морали очень прихотливо и прочно переплелись с азами национал-социализма. Собственно, если выводить из автобиографической эпопеи Бернхарда какой-то идейный итог, то это прежде всего, безусловно, познание окружающей социальной жизни как некоей псевдореальности, видимости или, проще говоря, лжи, скрывающей от человека жизнь подлинную. Опыт этого медленно вызревавшего познания Бернхард считал безусловно трагическим: вот почему лейтмотивом едва ли не всех автобиографических повестей проходит мысль о самоубийстве, вот почему доминирующий тон повествования – мрачный, горестный, беспросветный, зачастую и вовсе апокалиптический. Невозможно отделаться от ощущения некоего болезненного зазора между изображением и изображаемым, будто между повествователем и остальным миром незримая, но и непреодолимая, непрошибаемая стена.

1 2 3 4 5 6 7-18