Видит Бог
Шрифт:
Если же говорить о том, что сделал я с Иоавом после того, как взял Иерусалим и, к огорчению своему, обнаружил, что он надежно и необратимо огражден должностью главного моего военачальника, то я нашел ему подходящее применение — стал использовать его во всех моих военных предприятиях. На поле сражения мы с ним выступали одной дружной командой, а военные экспедиции мои следовали тогда одна за другой в быстрой последовательности. На войне он был готов для меня на все, он за меня жизнь положил бы, не говоря уж о жизни Урии, которую он и положил-таки, послушно отправив его сражаться с аммонитянами. В ту пору войны радовали меня чрезвычайно, в ту пору мне еще доставало сил сражаться в них, это уж годы спустя на меня навалилась вдруг страшная усталость — во время мелкой стычки с бродячей бандой упорствовавших в сопротивлении филистимлян, — и Авессе пришлось меня выручать. Тогда-то
Мне было тактично сказано, что правая рука моя утратила былое проворство. Это и стало началом конца. В жизни мужчины наступает время, когда он перестает отмахиваться от посягающей на все его существование неоспоримой истины, что он уже не просто стареет, но обращается в старика, что он безвозвратно вступил на наклонный путь, ведущий туда, откуда ни один не возвращался.
А тогда войны радовали меня, поскольку я твердо верил, что с легкостью выиграю любую из них. Почти все те войны я спровоцировал сам, включая и две решающие — с филистимлянами, в долине Рефаимов. Войны позволяли мне удирать из дому. Они позволяли, пока дворец мой еще только строился, отправиться куда-нибудь и найти себе интересное, волнующее занятие, ибо, если хотите услышать еще одну правду, Иерусалим, когда я в него перебрался, мало походил на приличный город.
Он выглядел настоящим свинарником, хлевом, убогой грудой смрадного хлама. Иевусеи были по природе своей людьми методическими — во всем, кроме чистоплотности, — и к тому же вечно норовившими завалиться спать пораньше. Иерусалим представлял собой закопченный, безрадостный, тусклый городишко, безобразный, как бельмо на глазу, маленький, обнесенный стеной, унылый, насылающий клаустрофобию. Перенаселенную, вонючую трущобу. Где бы я там смог поселиться со всеми моими женами и детьми? Я ждал и дождаться не мог каждого выходного дня, чтобы отправиться в мой загородный шатер, каждого лета, чтобы провести его на войне, пока небеса остаются накрепко законопаченными и не низвергают на нас ни одного дождя. Я вовсе не святотатствую, отзываясь подобным образом о священном городе, поскольку Иерусалим не был священным, пока я не освятил его своим присутствием да еще тем, что перенес сюда ковчег завета, поставив оный посреди скинии, которую сам же и устроил. Возводить храм Бог мне запретил, но по поводу ковчега Он никакого шума поднимать не стал. Я тогда возглавил величественное шествие и окончательно разругался с Мелхолой, которая, будто рысь, наскочила на меня с бранью за то, что я выставлялся на улицах напоказ перед каждой служанкой, интересующейся царским телосложением. Даже служанка имеет право смотреть на царя, а уж на этого-тоцаря они еще насмотрятся вдоволь, пылая праведным гневом поборника всеобщего равенства, уведомил я Мелхолу и с тех пор больше с ней не ложился. Но, разумеется, к тому времени Иерусалим стал уже блистающим дивом всего западного мира. И должен повторить еще раз, Иерусалим не был дивом, пока я не сделал его таковым, построив мой великолепный дворец.
Когда я попал сюда, улицы были темны и узки, стены скособоченных, привалившихся один к другому глинобитных домишек сочились сыростью. Канализация была ужасна и висевший над городом отвратный смрад буквально валил человека с ног. Забудьте все, что вы слышали о чистом горном воздухе, — наш вонял отбросами, да и теперь воняет, вонял испражнениями людей и скотов. Думаете, почему мы все время воскуряем благовония и льем на себя океаны духов? Даже едкие запахи горящего трута и мирры предпочтительнее ароматов нашей естественной атмосферы. Мне так и не удалось привлечь внимание хотя бы одного из моих сыновей к проблеме создания сточной системы. Я их разбаловал, а в итоге честный труд теперь не по ним. Сколько я ни напрягаюсь, мне не удается представить, как кто-либо из них, даже ради собственного спасения или спасения Божьего мира, пойдет в грязь, станет топтать глину или лепить кирпичи. Сыновьям давным-давно надоело слушать мои рассказы о том, что я начал жизнь пастухом.
— Ой, не надо, — говорил Амнон.
— Ты опять за свое, — говорил Авессалом.
В самом городе, когда я там появился, ни одного открытого места не было. Поначалу я поселился в крепости и начал обстраивать ее кругом от Милло и внутри. Зима выдалась тухлая, сырая. Шерсть не сохла. Дни были безобразно короткими. Мы жили, будто в проклятые Богом Средние века, и первое, что я сделал, — это заключил с Хирамом, царем Тирским, подряд на строительство, ибо его народ умел работать и с камнем, и с деревом, и с драгоценными металлами. Хирам прислал
В соответствии с одной из статей нашего контракта, я направил к Хираму, царю Тирскому, рабочих, чтобы они валили лес и тесали камни. Принудительный труд? Я бы так не сказал. Хотя это именно он и был: принудительный труд. Несравнимый, впрочем, по масштабам с тем, что замыслил Соломон на случай, если он все же дорвется до власти и поведет строительство по всему царству. Тысяча жен кажется вам чрезмерным числом? Павлины и обезьяны представляются претенциозными? Это, знаете ли, мелкая дробь, игрушки для начинающих. Соломон — человек пугающе скрупулезный по части подробностей, и я, слушая его, временами ужасаюсь: неужели он и впрямь говорит серьезно? Тридцать тысяч человек намеревается он мобилизовать для рубки деревьев в Ливане и, может быть, еще сто пятьдесят, чтобы таскать камни из гор.
— Это получается чертова пропасть леса, — осторожно замечаю я. — И камня тоже. Зачем тебе столько?
— Строить.
— Что строить?
— Много чего. Новый дворец. Просторное жилище, получше твоего, из дорогого камня, с множеством кованого золота из Офира. Мне нужно только самое лучшее кованое золото.
— Это ты ради меня собираешься так расстараться? Но я скоро умру.
— Нет, ради себя. И еще я построил бы большой гарем, гораздо больше твоего, чтобы разместить всех моих жен.
— И ты действительно намерен завести их целую тысячу?
— Ровно тысячу, семьсот жен и триста наложниц, все сплошь царские дочери. Если бы я был царь, я бы посватался к дочери фараона. Представляешь — я, еврей из Иудеи, женюсь на дочери фараона.
— Ты и в самом деле настолько любишь женщин?
— Нет. Женщин я совсем не люблю.
— Тогда зачем тебе так много?
— Драть их одну за другой. Чем сам-то ты занимался с десятью наложницами, к которым вошел Авессалом, когда ты бежал из города?
— Я поместил их в особый дом под надзор, и кормил их, и содержал их там до дня смерти их, как вдов, но никогда больше не ходил к ним.
— А вот я бы их всех отодрал.
— Я боялся лишай подцепить.
— А я бы положился на Бога и рискнул. Я построю хранилища для зерна в городах Гацор, и Мегиддо, и Вирсавия, и конюшни со стойлами на четыреста пятьдесят коней колесничных каждая. Больше-то в наших краях от коней все равно никакого проку. И храм построю, и сделаю в нем медный жертвенник, и море литое, — от края его до края десять локтей, и стоять оно будет на двенадцати волах, глядящих наружу. И изваяю гигантских херувимов с раскрытыми крылами, высоты в них будет пятнадцать футов, и будут они из масличного дерева, обложенного золотом, и сделаю резные пальмы и распускающиеся цветы, а стены и потолки храма моего также будут все обложены золотом. И отправлю людей строить башни в пустыне и высекать водоемы.
— Зачем?
— Понятия не имею.
— Я тоже когда-то думал построить храм, — с горестным чувством припомнил я. — Но Бог сказал Нафану, что Он мне этого не позволит. «Разве я просил Себе кедрового дома?» — такими словами, если верить Нафану, отказал мне Господь, я, правда, считаю, что Он мог бы высказаться и более внятно. Все мы задаем слишком много вопросов, не правда ли? Даже Бог. «Где Авель, брат твой?» — сказал Господь Бог Каину, после того как Каин убил Авеля. А разве Бог и Сам того не знал?