Виктор Гюго
Шрифт:
История всегда играла важную роль в романах Гюго начиная с «Собора Парижской богоматери», где он столь зримо нарисовал образ средневекового Парижа, затем и «Отверженных», где перед глазами читателей возникали битва при Ватерлоо и республиканские баррикады 1832 г. «Девяносто третий год» в этом отношении еще более характерное произведение, ибо Гюго воссоздает в нем такое колоссальное событие, как Великая французская революция, еще точнее: ее апогей и вершину — памятный 1793 год.
При всей верности истории Гюго, естественно, изображает эту революцию, как художник-романтик, свободно переплетая исторические события с вымышленными, придавая этим событиям необычайный характер и наделяя своих героев сверхчеловеческими чертами. При этом он разбивает все происходящее на резкие контрасты белого и черного, доброго и злого, в соответствии со своей собственной нравственной оценкой. В этой оценке Гюго безоговорочно стоит на стороне революции против ее врагов.
93-й
Значительность происходящего отражается и в эпическом характере повествования, и в драматических коллизиях, и в титанических образах романа.
Иностранный корабль, идущий во Францию с секретным назначением доставить туда главаря контрреволюционных банд, и отвязавшаяся пушка, бешено носящаяся по его палубе; леса Вандеи, которые находятся во власти мятежников; заседания Конвента, поддерживаемые стоическим народом революционного Парижа; крестьянка-мать, бредущая день и ночь среди пожаров гражданской войны в поисках своих детей, увезенных мятежниками; осажденная крепость и дети в горящей башне; трагический внутренний поединок между великодушием бойца революции и суровой необходимостью оградить революцию от ее врагов; суд революционного трибунала, призванный покарать изменников родины, — каждый из этих драматических эпизодов является существенной частью великой революционной эпопеи.
Два лагеря, между которыми завязан главный конфликт романа, — лагерь революции и лагерь контрреволюции — противопоставлены друг другу с самого начала повествования.
Лагерь революции — это, прежде всего, восставший народ Парижа, разутый, раздетый, голодающий, но героический и терпеливый благодаря вдохновляющей его идее. «Терпение. Этого требует революция», — говорит парижская беднота, в то время как немцы стоят у самых ворот Парижа, англичане только и ждут момента для высадки своих войск в Бретани, Вандея охвачена контрреволюционным мятежом и длинные очереди у лавок свидетельствуют о том, что в городе не хватает ни хлеба, ни угля, ни мяса. «Женщины в эти трудные времена были терпеливы и мужественно выстаивали целые ночи у дверей булочных, дожидаясь своей очереди», — рассказывает писатель, характеризуя всеобщий энтузиазм горожан. «При жестокой нужде царила стоическая честность»; «На улице Сен-Жак босоногие каменщики властным жестом останавливали тачку разносчика, торговавшего обувью, покупали вскладчину пятнадцать пар сапог» и тут же отправляли в Конвент в дар «нашим воинам»; «В каждой лавчонке читали газеты. Ни малейших признаков упадка духа в народе. И угрюмая радость от того, что раз навсегда свергнуты троны. Лавиной шли добровольцы, предлагавшие родине свою жизнь. Каждая улица выставляла батальон… Афиши и объявления… провозглашали: «Да здравствует Республика!» Крохотные ребятишки лепетали: «*a ira» (11, 106).
Высшее воплощение французской революции Гюго справедливо видит в величественном Конвенте — в том самом Конвенте, который В. И. Ленип охарактеризовал как подлинную «диктатуру низов», подразумевая под «низами» широкие слои городской и сельской бедноты. Замечательно, что и Гюго изображает Конвент, как воплощение подлинно народного духа.
«Конвент был первым воплощением народа», — говорит он, описывая огромный зал Конвента, в который в дни народных волнений набивалось до трех тысяч человек, и рассказывая, как общественные трибуны фамильярно вступали в разговор с собранием Конвента, как порой мятеж вихрем налетал на собрание, выходя оттуда успокоенным и удовлетворенным, и как толпы оборванцев целыми грудами тащили в Конвент золото и серебро, предлагая их в дар отечеству и не прося никакой награды, кроме позволения проплясать перед Конвентом карманьолу. «Эти вторжения толпы в высшее правительственное учреждение представляют один из самых поразительных моментов в истории народов», — говорит художник. Его поражает и воодушевляет это слияние «верховной власти и народа», «совета старейшин и улицы», которое он наблюдает в Конвенте. Он подчеркивает, что, имея против себя мятежную Вандею и целую коалицию королей, Конвент не только отважно защищал республику, но в то же время создавал новое законодательство и нес человечеству самые передовые идеи своей эпохи.
Очень важно, что Гюго увидел и подчеркнул созидающую роль Конвента, который в обстановке войны, окруженный врагами, действующими и внутри города, и за его стенами, обдумывал в то же время проект народного просвещения, создавал начальные
Рисуя вечные, с его точки зрения, завоевания Великой французской революции, Гюго разделял иллюзии философов XVIII в., которые подготовили эту революцию, мечтая о пришествии «царства разума». Может быть, нигде более явственно не сказалась преемственность между веком просвещения и романтизмом Гюго, чем в этой трактовке революции 1789–1794 гг. Подобно философам-просветителям, Гюго не увидел ее буржуазной ограниченности (как не увидел он и нового характера пролетарской революции в Парижской коммуне). Не следует ждать от пего постижения материальных законов общественного развития, приводящих к революционным взрывам. Гюго свойственно, скорее, идеалистическое представление о революциях, как о явлениях, ниспосланных провидением. Сквозь исторические события, сквозь «пламень страстей» и постоянные схватки партий (монтаньяров, жирондистов, фельянов, модерантистов, террористов, якобинцев и других) он стремится усмотреть «неукротимую и необъятно огромную идею», которая проносится во мраке, «как дуновение с небес». Стихийные катастрофы — «ураганы», как говорит Гюго, — «дело Неведомого», они имеют своего «могущественного сочинителя» — бога: «…извечно безоблачная синева тверди не страшится таких ураганов. Над революциями, как звездное небо над грозами, сияют Истина и Справедливость» (11, 170).
Двупланная картина мироздания выявляется в романе «Девяносто третий год» хотя бы в той главке (под названием «Кабачок на Павлиньей улице»), где автор выводит исторических деятелей французской революции — Робеспьера, Дантона и Марата, в которых он усматривает всего лишь контраст темпераментов, столкнувшихся на поверхности революционной бури: Робеспьер — холоден и рассудителен, Дантон — грозен и горяч, Марат (в представлении автора) — мстителен, подозрителен и зловещ. Соответственно этим контрастирующим характерам даны и образные детали их поведения и речи («Робеспьер кладет холодную ладонь на пылающую, как в лихорадке; руку Дантона…», Робеспьер рассуждает, Дантоп гремит, Марат улыбается, но «улыбка карлика страшнее смеха великана» и т. д.). Три вождя революции даны в резком столкновении между собой. Они созданы в броской, приподнятой романтической манере, свойственной Гюго: их беседа полна «грозных подземных толчков», «яростных реплик», «взаимных угроз». Так «в небесах сшибаются грозные тучи». И однако дело совсем не в их страстях и стычках, считает Гюго. Дело в том, как через революцию провидение решает судьбы народа. Это и есть, по убеждению писателя, глубинный план исторических событий: «Конвент склонялся под ветром, но ветер этот исходил от тысячеустого дыхания народа и был дыханием божьим» (11, 171). Народ, бог и революция оказываются у Гюго синонимами для обозначения самых высоких и святых для него понятий.
Такое понимание революции Гюго предпочитает раскрывать в действиях вымышленных героев.
«Величие и человечность» революции (говоря словами Гюго) очень выразительно воплощается в первом же эпизоде романа — встрече революционного отряда с несчастной крестьянкой-вдовой, матерью трех малышей, бредущей с ними куда глаза глядят среди пожарищ войны, и в акте усыновления этих малышей солдатами революции из батальона «Красный колпак». Сцена усыновления, предложенного сержантом Радубом, задумавшимся над судьбой ребятишек, звучит, как запев ко всему роману. Подобно многим произведениям Гюго, роман «Девяносто третий год» строится, как музыкальное произведение, имеющее свою увертюру и свою доминирующую мелодию, которая в разных вариациях проходит через весь роман. Человечность героев революции: сержанта Радуба, командующего армией Говена и даже беспощадного комиссара Симурдэна — лейтмотив «Девяносто третьего года».
Величию и человечности революции художник наглядно противопоставляет варварство и бесчеловечность контрреволюции.
Контрреволюция — это французские аристократы, бежавшие от республики и организовавшие против родины кровавую войну на деньги иностранцев; это английское правительство, вооружающее французских изменников, засылающее шпионов, убийц, а заодно и фальшивые асигнации в ненавистную французскую республику; это, наконец, крестьянская Вандея — тупая, темная, варварски жестокая и неистовая в своем рабском преклонении перед вековыми идолами — королем, священником и сеньором.