Виктор Гюго
Шрифт:
Таким образом, идея абстрактного добра и всепрощения, так горячо проповедуемая писателем в романе «Отверженные», решительно отвергается им в годы создания «Девяносто третьего года». Снова, как в «Отверженных», идеал Гюго разделяется между двумя типами героев — справедливым, как Мириэль, и пылким, как Анжольрас, но это теперь герои революции, связанные кровно с ее воинствующей поступью, с активной, наступательной, революционной защитой человеческих идеалов. И — интересная ассоциация! — если мы всмотримся в новую пару положительных героев Гюго, мы обнаружим, что руководитель революционной баррикады Анжольрас, с мечом в руке мечтающий о лучезарном будущем человечества, остался без принципиальных изменений в романе «Девяносто третий год», получив лишь новое имя революционного командира Говена. Зато священник Мириэль,
Симурдэн и Говен — две стороны революции, «два полюса правды», как называет их писатель. Вместе с Говеном возникает новый конфликт и поднимается вторая важнейшая проблема романа «Девяносто третий год». Говен и Симурдэн — люди единого революционного лагеря, защищающие единую революционную правду. Убежденные солдаты революции, они заняты одним и тем же делом: один из них командует экспедиционным корпусом, посланным для подавления контрреволюционного мятежа в Вандее, другой является делегатом Комитета общественного спасения, состоящим при этом корпусе. Молодой Говен — воспитанник и духовный сын Симурдэна. Они связаны между собой крепчайшими узами идейного единства и сердечной привязанности. И в эту тесную дружбу, в это духовное единство лагеря революции писатель намеренно вводит трагический конфликт для того, чтобы поставить в своем романе волнующую его проблему революционного насилия и острого противоречия между вынужденной беспощадностью революции и ее глубоко человечной и гуманной целью.
В сопоставлении с Говеном Симурдэн открывается иными гранями своего характера и оказывается отнюдь не безупречным героем Гюго. Прямолинейный и непреклонный, он «устремляется вперед со слепой уверенностью стрелы, которая видит лишь цель и летит только к цели». Однако «в революции нет ничего опаснее слишком прямых линий» (11, 112), замечает автор «Девяносто третьего года», явно не одобряя этой прямолинейности и фанатизма революционного комиссара.
Говен же, в противоположность. своему суровому учителю, воплощает более сложный и, вместе с тем, человечный идеал писателя — соединение воинской отваги с мыслью, мечтой и великодушием. «Это был мыслитель, философ, молодой мудрец», — характеризует он Говена. Симурдэн и Говен творили одно и то же дело — бились бок о бок в великой революционной битве. Однако их позиции, а главное, понимание республики будущего были различны. «В свете близкой уже победы обрисовывались две формы республики: республика террора и республика милосердия, одна стремилась победить суровостью, другая кротостью» (11, 229). Симурдэн считает, что нельзя обойтись без первой, ибо у революции есть страшный враг — старый мир — и она должна быть безжалостна к нему, как хирург безжалостен к гангрене, которую надо оперировать твердой рукой. «Придет время, когда в революции увидят оправдание террора», — говорит он. «Смотрите, как бы терpop не стал позором революции» (11, 229), — отвечает ему Говен.
Противоположные позиции Симурдэна и Говена резко (вталкиваются автором после поступка маркиза де Ланте-рака, который, бежав из осажденной республиканцами башни Тург, внезапно возвращается обратно, услышав нечеловеческий вопль матери, чтобы спасти ее детей, запертых в горящей башне. После этого он вынужден сдаться в плен, прямо в руки суровому Симурдэну, зная, что его ждет смерть. Неожиданный поступок Лантенака, Совершенно неправдоподобный с точки зрения реалистической эстетики, — понадобился романтику Гюго для того, чтобы еще раз провозгласить свой любимый тезис, будто подлинной человечностью можно победить самую жестокую бесчеловечность: «Как удалось сразить этого колосса злобы и ненависти? — говорит он о Лантенаке. — С каким Оружием вышли против него? с пушкой, с ружьями? Нет, — с колыбелью» (11, 345).
Но тогда начинается цепная реакция добра, которая идет от Лантенака к Говену, как некогда
В конце концов Говен решает этот внутренний спор в пользу Лантенака, полагая, что он «вернулся в лоно человечества». Но в противоположность тому полному преображению, которое произошло под влиянием епископа ж душе Жана Вальжана, пережившего целую очистительную бурю и ставшего в результате глубоко нравственным человеком, Лантенак, спасший крестьянских детей под влиянием внезапного, импульсивного движения, остается такой же аморальной личностью и заклятым врагом революции, каким он был ранее. Он продолжает с яростью отстаивать старый строи и привилегии своего сословия, презрительно говоря о «смердах» и о «мерзостях» революции. Очутившись на свободе, он снова возглавит кровопролитную войну против республики — и, следовательно, поступок Говена, который его освободил, никак не может быть оправдан с точки зрения реальных задач революции и родины. Речь Говена, которую он произносит перед революционным трибуналом, показывает, что он сам это осознал и сам вынес себе смертный приговор: «…одно заслонило от меня другое; один добрый поступок, совершенный на моих глазах, скрыл от меня сотни поступков злодейских; этот старик, эти дети, — они встали между мной и моим долгом. Я забыл сожженные деревни, вытоптанные нивы, зверски приконченных пленников; добитых раненых, расстрелянных женщин, я забыл о Франции, которую предали Англии, я дал свободу палачу родины. Я виновен» (11, 369).
Так Гюго воплощает в своем романе объективно существующее противоречие между гуманной целью и вынужденной жестокостью революции. Противоречие между благородным великодушием ее бойцов и жестокой необходимостью ограждать революцию от ее смертельных врагов. Второй раз, почти в одной и той же ситуации — ситуации Тельмарша, укрывшего Лантенака от республиканцев, и затем Говена, выпустившего его на волю, — абстрактное милосердие, без учета его конкретных последствий, решительно осуждается писателем.
Преступление Говена, признанное им самим, очевидно, и не кто иной, как его названый отец и учитель — Симурдэн, возглавляющий суд революционного трибунала, должен послать его на гильотину. Однако именно устами Говена, идущего на смерть, Гюго выражает свои самые сокровенные мысли о том, что за сегодняшним грозным днем революции открываются великие гуманистические и нравственные перспективы.
Размышления Говена, высказанные им Симурдэну в ночь перед казнью, являются кульминацией романа «Девяносто третий год», подобно тому, как была кульминацией романа «Человек, который смеется» речь Гуинплена в палате лордов.
«Назревают великие события, — говорит Говен. — То, что совершает ныне революция, полно таинственного смысла. За видимыми деяниями есть деяния невидимые. И одно скрывает от наших глаз другое. Видимое деяние — жестоко, деяние невидимое — величественно. Сейчас я различаю это с предельной ясностью. Это удивительно и прекрасно. Нам пришлось лепить из старой глины. Отсюда этот необычайный девяносто третий год. Идет великая стройка. Над лесами варварства поднимается храмина цивилизации» (11, 376–377).
И когда Симурдэн спрашивает Говена, оправдывает ли он настоящий момент революции, Говен без колебаний отвечает утвердительно, ибо революция представляется ему грозой, а «гроза всегда знает, что делает. Сжигая один дуб, она оздоровляет весь лес. Цивилизация была покрыта гнойными, заразными язвами; великий ветер несет ей исцеление. Возможно, он не особенно церемонится. Но может ли он действовать иначе?.. Ведь слишком много надо вымести грязи. Зная, как ужасны миазмы, я понимаю ярость урагана» (11, 381).