Виктор Вавич (Книга 1)
Шрифт:
Она его поправляла.
– Княжна, княжна, - говорила Наденька.
– Ну да, княжна, - оборачивался Филипп и снова кричал в стену: Княжна Марья!
"Господи, как ужасно, - мотала головой Настенька, - он ничего ведь не понимает". Она еле выдержала этот тупой крик.
– Ну, отлично, - сказала Наденька, не вытерпев.
– Достаточно.
Но Филипп шептал, глядя в книгу.
– Отложите книгу, - сказала Наденька.
– А здорово интересно, - и Филипп повернулся красным, вспотевшим лицом к Наденьке.
Наденька
– Зачем же метла-то через ять?
– не выдержала Наденька.
– А как же веник? Что метла, что веник...
Наденька рассмеялась. Смеялся и Филипп, он положил перо и, запыхавшись, как после бега, тер лоб цветным платком.
Наденька села рядом. Она стала поправлять, объяснять, и ее волновало, что этот сильный мужчина, - она помнила, как он чуть не нес ее, взяв под ручку, - теперь почтительно кивал головой и послушно заглядывал в глаза. Ей захотелось ободрить его.
– Это пойдет, приучитесь, ничего, не огорчайтесь.
– Главное дело - привычка, - сказал Филипп, - и уметь взяться. В нашем деле взять: смотришь на другого - все враздрай, все тяп-ляп, ну, не умеет человек взяться.
– Ну вот, вы перепишите это.
– Наденька хотела, чтоб дома Филипп переписал. Но он уж схватил перо, макнул и набрал в грудь воздуха. С таким аппетитом вонзил перо в бумагу, что Наденька подумала: "Взялся, взялся", и не остановила. Она смотрела, как старался Филипп, шептал губами, как маленький, и ей захотелось приласкать, погладить Филиппов стриженый затылок.
Васильев напряженно дышал. В квартире певучим басом часы пробили одиннадцать.
"C'est la que je voudrais vi-i-vre!"* - пела Таня в пустой столовой.
– --------------------------------------
* Там я и хотела бы жить! (фр.)
Наденька сорвалась к двери.
– Нельзя ли потише! Тут занимаются.
Филипп переписал без одной ошибки, без одной помарки, только еще гуще обросли строчки завитками, крючками...
Наденька проверяла, а Филипп вцепился глазами, не дышал, ждал.
Наденька положила тетрадку.
– А что?
– сказал Филипп и выпустил дух. Покраснел, улыбнулся задорно.
– Взяться надо уметь, - и хлопнул по тетрадке.
Наденька подхватила чернильницу, но было поздно: чернила потекли на адвокатский стол. Но Филипп мигом вырвал из тетрадки лист и погнал переплетом на бумагу чернильную лужу. Выплеснул в пальму. Выскочил в двери, и Наденька слыхала, как он командовал в кухне:
– Да чистую, чистую тряпку давай, что ты мне портянку тычешь.
Он вернулся с мокрым носовым платком.
Чуть заметное темное пятно осталось на зеленом
Старуха топталась около с чайником.
– А ну, газету какую-нибудь, живо!
– гаркнул Филипп. Старуха и Наденька кинулись в двери. Филипп сгреб золу на газету, сунул, не глядя, Наденьке в руки. Мокрое пятно темнело на сукне стола.
– Высохнет и будет, как было, - сказал Филипп и осторожно погладил сукно.
Он уж снова сидел, придвинувшись вплотную к столу.
– "Яти" - это без привычки только, а делом взяться... Наденька не сразу нашла прежний голос. Когда Филипп встал, чтоб уходить, Наденьке стало жаль, и она уже в третий раз повторила:
– Грамматику вы оставьте, не учите, главное - зрительная память, глазная память, - и Наденька поднимала палец к глазам; Филипп мигал несколько раз в ответ.
Наденька пошла проститься с Таней. Но Таню она не узнала. На Тане было неуклюжее бумазейное платье, волосы были зализаны назад и мокрой шишкой торчали на затылке. Толстые линючие чулки на ногах и стоптанные ботинки. Грустной птицей глянула Таня на Наденьку.
– Это что еще за маскарад?
– спросила Наденька, она натягивала перчатку в прихожей. Таня чуть повела губами в ответ и прошла, волоча ноги, в гостиную.
Вечером дома Наденька думала, как там, в знакомой ей комнате, сидит Филипп и решает те задачи, что отчеркнула ему в Евтушевском Наденька. Ей захотелось пойти туда, ходить по комнате, и чтоб он спрашивал. Наденька ясно видела стриженый затылок и Филиппову руку с искалеченным ногтем на большом пальце.
Бородач
– ЧТО, начал?
– сказал себе под нос служитель, когда на третий день он уносил пустую кружку из камеры Башкина.
Башкин стоял лицом к забитому окну, засунув зябкие руки в карманы пальто. Башкин чуть не заплакал с обиды. Он шагнул в дальний угол камеры, где он пуговицей от пальто ставил черточки на стене... Он отмечал дни. Приносили утренний паек, и Башкин ставил пуговицей метку. Он отметил место, где должна прийтись пятая метка, и здесь поставил крест. Это значило, что на пятый день он должен умереть от голода. Он любил этот угол, он ходил по камере и посматривал на этот крест, и тогда слезы удовлетворенной обиды тепло подступали к горлу. Придут, а он вытянулся посреди пола. Гордый труп. Будут знать.
Теперь это пропало. Башкин сам не заметил, как, шагнув мимо кружки, он ущипнул кусочек - самую маленькую крошку черного хлеба. Потом подровнял, чтоб было незаметно... Тупое отчаяние село внутри тяжелым комом, как будто подавилась душа.
Башкин сел на табурет, поставил локти на стол и крепко зажал ладонями уши. Смотреть на пометки в углу теперь нельзя - крест корил и мучил. Башкин сидел, и холодным ветром выла тоска внутри.
Вдруг он услышал ключ в замке, отнял руки, испуганно оглянулся. Надзиратель распахнул дверь и крикнул с порога: