Виктор Вавич (Книга 1)
Шрифт:
– Нет, некоторое можем. Вот можем запах сделать. Фиалковый или ландышевый, и никаких цветов за сто верст пусть не будет. Все в баночках, в скляночках.
– И настояще фиалками будет?
– В точности, - сказал Санька с удовольствием.
– Ах ты, черт!
– Карнаух отвалился в угол на стул и с треском тер рука об руку. Он уж с благодарным восторгом глядел на Саньку.
– И до листа дойдут. Дойдут.
– Он стал искать лист на подоконнике.
– А вот что я вам покажу...
– Я пойду, - сказал парнишка и встал. Он
– Ты с ключом, Митька, не мудри, ну тебя к дьяволу, а положи просто под половик. Что у нас брать-то? А то сезам устроишь, хоть у соседей ночуй.
Карнаух рылся в крашеном шкафчике, что висел в углу на стенке. Наконец он вернулся к Саньке и поставил на стол машинку. Она была тонко и мелко сделана, отшлифованные части сияли на солнце. Санька с любопытством оглядывал машинку и чувствовал, как напряженно глядит из-за спины Карнаух.
– Что это, по-вашему? А?
– спросил, наконец, Карнаух. Санька молчал и заглядывал сквозь рычажки и колесики.
– Ну, а так?
– Карнаух пальцем шевельнул в машинке, и она сделала движение.
– Что? Не понимаете? Ну, ладно. Она не кончена. Как готова будет, позову смотреть.
– Он бережно взял машинку и, любуясь дорогой, поставил в шкаф.
Солнце стало уходить со стола. Санька поднялся идти.
Он теперь оглядел всю комнату. Две узких кровати, стол, три стула, полка и висячий шкафчик, - Санька все уж тут знал. Он заметил на стене вырезанный из журнала портрет Пастера и рядом с ним голландской принцессы Вильгельмины.
– А красивая баба, - сказал Карнаух, - мухи уж только попортили, сменить пора, - и содрал Вильгельмину. Карнаух проводил Саньку до конки.
– Уж слово дали, так буду ждать, - он до боли даванул Саньке руку.
Седьмая
ПО ПУСТОЙ, блестящей от дождя мостовой трясся на извозчике Башкин с городовым. Городовой сидел, съехав на крыло пролетки, оставив сиденье Башкину. Рукой он держался за задок и подпирал спину Башкина. От этой мокрой, твердой, деревянной шинели, от крепкой, как спинка, руки городового, от толстого красного шнурка, тяжелого, как железный прут, и от мокрых, как будто металлических, голенищ на Башкина вдруг пахнуло твердой силой, силой кирпичного угла. Первый раз Башкин был рядом с городовым и подумал с тоской, с почтительным страхом: "Вот они какие, городовые-то".
Извозчик методично и лениво подхлестывал клячу. Холодный дождь с ветром резал навстречу. Башкину стало холодно, и он калачиком засунул руки в рукава. Он не решался заговорить с городовым - нет, ни за что, такой не ответит.
Башкин не знал, как ему сидеть: то он наклонялся вперед, то отваливался на руку городового. Наконец он съежился и вобрал голову в плечи, поводя спиной от озноба.
– Ничего, недалече уж, сейчас приедем, - сказал городовой.
– Погоняй, ты.
– Городовой сморкнулся и подтер нос дубовым мокрым рукавом шинели.
Извозчик стал перед воротами большого
– Пожалуйте, - сказал городовой. Калитка отворилась им навстречу в железных воротах и резко хлопнула сзади.
– Прямо, прямо, - командовал сзади городовой, - теперь направо.
Башкин вошел. Каменная лестница вела вверх - обыкновенный черный ход большого дома. Два жандарма и какие-то хмурые штатские стояли внизу.
– Прямо, прямо веди, - сказал жандарм; он ткнул маленькими глазками Башкина. Городовой сзади слегка подталкивал Башкина в поясницу, чтоб он шел скорее. По коридору Башкина протолкал городовой до конца и тут открыл дверь.
В большой комнате с затоптанным полом стояли по стенам деревянные казенные диваны. За письменным столом сидел в очках толстый седой человек в полицейской форме, с бледным, отекшим лицом. Он едва глянул на Башкина и уперся в бумаги.
– Привез с Троицкой...
– начал хрипло городовой.
– Обожди!
– сказал полицейский в очках. Он переворачивал бумаги. Городовой вздохнул. Они с Башкиным стояли у дверей.
Двое штатских в пиджаках поверх косовороток стояли, заложив руки за спину, и деловито и недружелюбно щурились на Башкина.
– Башкин?
– оторвался от бумаг полицейский и глянул поверх очков брезгливым взглядом. У Башкина не нашлось сразу голоса.
– Ба-башкин, - сказал он, сбиваясь, хрипло, невнятно.
– Бабушкин?
– крикнул через комнату полицейский.
– Не слыхать. Подойди! Башкин зашагал.
– Я в калошах, ничего?
– Подойдите сюда, - сказал полицейский, разглядев Башкина.
– Так вы кто ж? Башкин или Бабушкин? Как вы себя называете?
– Моя фамилия Башкин.
– Башкин снял, подержал и сейчас же опять надел шапку.
Полицейский макнул перо и стал что-то писать.
– Принял, иди, - сказал он городовому. Городовой вышел.
И Башкин почувствовал, что теперь он стал совсем один, он даже оглянулся на дверь.
– Обыскать, - сказал полицейский. Оба штатских подошли к Башкину.
– Разденьтесь, - говорил полицейский, не отрываясь от писания.
Башкин снял пальто, шапку, - их сейчас же взял один из штатских. Он вынимал, не спеша, все из карманов и клал на письменный стол перед полицейским: и хитрые старухины ключи, и грязный носовой платок, и билет от последнего концерта.
– Вы раздевайтесь! Совсем!
– покрикивал полицейский, рассматривая ключи.
– Все, все снимайте.
– Сюда идите, - сказал деловым, строгим голосом другой штатский и показал на деревянный диван.
Башкин покорно пошел. Он то бледнел, то кровь приливала к лицу. Он остался в белье.
– Ничего, я так посмотрю, - сказал штатский и твердыми тупыми тычками стал ощупывать Башкина.
– Я прочту, распишитесь, - сказал полицейский.
– "Задержанный в ночь с 11 на 12 декабря у себя на квартире и назвавшийся Семеном Петровым Башкиным..."