Виктория Павловна. Дочь Виктории Павловны
Шрифт:
— Ах, ты, Господи! смотри — пожалуй! заливается смехом Мирошников и, подхватив девочку на руки, начинает бросать ее, взвизгивающую, вверх, голубым пятнышком, точно бабочку, реющую под зеленою березой. — А мне и не в домек, что у нас подобная хозяюшка завелась… Я ведь думал, кроха, что ты у меня зонтик просишь…
— Она у нас дому рачительница! с гордостью подтверждает старуха. — Все видит, ничего не упустит… от земли не видать, а уже глазок-смотрок…
Друзей у Фенички — полон мир. Друг работник Фарафонтий, которого она зовет то «Бонти», то «Понти», но тогда он ее поправляет, что этак не надо, нехорошо, потому что Понтии бывают Пилаты, а он человек крещеный. Что за зверь Пилат и зверь ли он или какая-нибудь другая скверная штука, Феничка не знает, но, при имени Пилата, ей представляется огромная пасть, ощерившаяся, вместо зубов, пилами, которые висят у тяти в кладовке, как запертые в темной кануре собаки. На синий отлив их приятно и жутко смотреть, когда
Бродит дитя и лепечет. Взберется на навозную кучу в углу двора, — говорит с огненно-красным, чуть не с нее ростом, петухом Гусаром, а он всегда стоя к Фене боком, бессмысленно и гордо поглядывает на девочку желтым ярко-стеклянным колесиком глазка своего, точно хочет, дурак, уверить ее, что он «все это уже давно знает»… И вдруг, в самом интересном месте, захлопает крыльями, заорет, загорланит, и бегут к нему со всех сторон, рассыпавшиеся по двору за кормом, суетливые, глупые куры.
— Кудах-тах-тах! Кудах-тах-тах!..
А Гусар им смеется в ответ:
— Да что вы, глупые, разве я вас звал? Я так, на хорошую погоду…
Говорит Феня с пегим Скобелевым, который медленно поворачивает к ней от ясель, жуя и чмокая овес, кроткую морду с отвислою губою и светит на нее глазами, налитыми коричневою влагою, странно отражающею в себе четыреугольник распахнутых в конюшню дверей, — синий-пресиний от веселого дня, который так и прет с яркого неба на зеленую землю, чтобы поиграть с Фенею и сделать еще синее ее голубые глаза — из незабудочек в василечки… А однажды Виктория Павловна Бурмыслова, придя навестить Мирошниковых, застала, как Фарафонтий стыдил Феничку, — а она— только головка из соломы торчит, забилась в собачью конуру и прячется.
— Ну, уж это, как хочешь, девица, не порядок… это, как хочешь, я должен тятеньке доложить…
И, увидав входящую в калитку барышню, обратился к ней с лицом, и сердитым, и хохочущим:
— Помилуйте, барышня, озорница то наша: Полкашку за ухо укусила!..
А девочка барахтаясь в конуре, в обнимку с грозным Полканом, которого все воры на сорок верст кругом знали и боялись хуже чёрта, за неподкупно свирепый нрав его, звенела его цепью, смеялась — волосенки все в соломе, — и кричала:
— Он сам меня первый… Он сам первый…
— Совсем бесстрашная растет… Никакого на нее пугала нет… — восхищались Фенею в доме.
Уйдет через огороды, спустится в овраг, раздирает сухие выползины, сменивших свою шкуру, ужей… Лежат они, медноголовые, узорно мраморные пресмыкающиеся, вокруг нее, словно вытянутые палки. Другие ребята, при одном взгляде на них, воем воют и криком кричат, а — ей хоть бы что… Навьет на руку да и носит: браслет! Один раз искали-искали ее, — пропала!.. Где-где?.. Старика Мирошникова, хорошо еще, дома не было, а старуха мало, что сердцем не лопнула с перепуга: то ли девочка в Осну свалилась, то ли ее цыганы увели… А она, оказывается, через овраг, на кладбище удрала— смотреть, как хоронили Андрея-плотника… Всю службу отстояла, покуда покойника в землю опустили и насыпали над ним глиняный бугор… И, тем же вечером, Феня торжественно закопала в ямку на огороде дорогую куклу, которую ей подарила Виктория Павловна, в последний свой приезд… И ходила вокруг ямки, и что-то бормотала, и будто пела и кланялась… А на самой — мамкин платок длинный, с хвостами бахромы, тянется по грядкам. И на головке — по самые плечи — Фарафонтьев облезлый треушок, будто батюшкина скуфья… Пот с нее так и льет в три ручья… А она-то попит, она-то попит…
Восхищения принцессочка, как звал Феню Иван Афанасьевич, вызывала много, но были глаза, которые приглядывались к ней с хмурою опаскою — и по той же самой причине, что порождала самодовольные восторги Ивана Афанасьевича: что дальше, то больше обозначалось сходство девочки одновременно и с отцом — глазами и носом, и с матерью — гордым, изящным ртом, статуйною смелостью лба, тонким благородным завитком уха… Сходства еще не замечали чужие люди, далекие от подозрений об истинном происхождении Фени, но те трое, кто знал, уже смущались им, потому что находили его уже поразительным, ужасающим, и только удивлялись, какое это счастие еще, что, покуда, как-то никто не обращает внимания…
— Эк ее вылило! — с досадою
К собственному своему удивлению, Иван Афанасьевич чувствовал себя неравнодушным к мысли о том, как устроена и живет Феничка, и ему было очень приятно сознание, что ей у Мирошниковых хорошо, и, значит, это его произведение не осуждено скитаться, собирая под окнами кусочки в деревне или продавая на улицах спички в городе. И это условие умиротворяло его положительным влиянием едва ли не в той же мере и с теми же благими результатами, как отрицательным влиянием парализовала его брыкливый, но сердитый, да не сильный, задор боязнь Арины Федотовны… если бы девочка не взлюбила его или гнала от себя прочь, он, может быть, оскорбился бы, и тогда, с неразборчивого зла мог сделать Мирошниковым какую-нибудь неприятность… Но, наоборот, Феничка, рассмешонная им, подкупила Мирошниковых в его пользу, а его — тем самым — и в ее, и в их, и даже в свою собственную… И, чем больше вглядывался он в ее положение и обдумывал свое, тем больше ему казалось совестным и нехорошим сделать что-нибудь такое, что сейчас может испортить Фене пребывание в семье Мирошниковых…
— Я, положим, человек беспутный и морали строгой в жизни своей не был подвержен, — соображал он, — но злобы или жестокосердия там какого-нибудь особенного тоже в душе не питал, не питаю и питать не надеюсь… Ежели человек мне напакостит, конечно, это большое удовольствие, в свою очередь, угостить его, на отместку, так, чтобы голубчик и внукам, и правнукам своим заказал не то, что со мною, — с моим родом связываться… Вот, например, если бы с госпожою Ариною Федотовною Молочницыною привел Бог когда-нибудь этак честно сосчитаться, — так я бы потом, кажется, ограбить готов кого-нибудь, а а уж пудовую свечу Николе Угоднику непременно бы поставил… Но— что касается Фенички… Господи, ты, Боже мой! младенец невинный, несмышленыш… Как это возможно, чтобы мыслить ко вреду ее? На кой прах мне ее извлекать из нынешнего ее состояния? если бы еще я был, в самом деле, родитель, а то, ведь, только одно воображение… Какой я отец? Какая она мне дочь? Ну, что бы я с нею стал делать, если бы, вот, например, и Мирошниковы, и Виктория Павловна сейчас отступились от нее — сказали бы мне: хорошо, твое счастье, на, бери, воспитывай… Ну, что бы я стал с нею делать?.. Одно — продать шарманщику, чтобы вместе с обезьянкой водил по улицам, да песни пела бы тирольские, либо в трико по ковру кувыркалась. Так не подлец же я, в самом деле, какой-нибудь, не людоед и не Ирод, сорок тысяч младенцев в Вифлееме истребивший… Ну их… Пускай себе живут, лишь бы и мне немножко жить давали.
А жить ему сейчас давали. Он очень хорошо замечал, что открытие, все-таки, несколько повлияло на устройство его быта к лучшему. Видя, что он в своей закопченной баньке сидит смирно, ведет себя хорошо и с тактом, проследив за ним, каков он, когда бывает у Мирошниковых, и получив от последних о нем хороший отзыв, Арина несколько смягчила в отношении его свой презрительный и властный режим. Стала снисходительнее смотреть на его маленькие выпивки, и даже на любовные шашни, прежде для него столько запретные… Это совсем устроило Ивана Афанасьевича. Он понял, что это — ему платят, чем могут. А, так как он хорошо знал, что больше заплатить сейчас и нечем, то отвоеванные уступки до известной степени пощекотали его самолюбие и разбудили и ввели в обычную силу податливое легкомыслие, которое в нем, уже много лет развинченном водкою, распутством и привычкою робеть сильных людей и почти инстинктивно угождать им, даже когда они того не требуют, — заменяло характер. Иван Афанасьевич мало-помалу, в самом деле, стал позабывать все горделивые и корыстные планы, обуревавшие его после открытия, в течение остальной зимы, когда он— одинокий за гитарою, — чего-чего только не перемечтал в черной баньке своей, при мигании тридцатикопеечной жестяной лампочки. Как он теперь, стоит только расхрабриться да захотеть, покажет себя: скрутит и Арину Федотовну, злодейку, и Викторию Павловну, гордячку, и Мирошниковых, богатых дураков, родительски завладеет принцессочкою Феней и начнет, через ее посредство, управлять-командовать в Правосле, а отсюда…
— Ага, Марья Моревна, кипрская королевна! Голова в облаках, во лбу звезда, под косою месяц! Мы— земляные черви, болотные лягушки… что мы против вас? что мы можем вашему непоколебимому величию сделать? Хи-хи-хи… Да вот Феничку сделал же!.. Хи-хи-хи… Глазки мои, волосики мои… Ай да мы! Принцессочка-то какая растет… Ваше счастье, подлянки, что хороша удалась и к месту ладно пристала… Только ради ее терплю и прощаю! И… и ничего мне не надо! И… и я великодушный человек! И… и точка!
И он не лгал, потому что принадлежал к числу тех счастливо-пассивных людей, которые, отволновавшись и отболев нервами по вопросу, как бы он ни был колюч для них и важен, затем, в один таинственный наплывающий момент душевного переутомления, вдруг по какому-то спасительному инстинкту, — самохранения, что ли? — слагают его как бы в некий внутренний архив свой, будто дело решенное и не требующее больше никакого внимания.