Виктория Павловна. Дочь Виктории Павловны
Шрифт:
— Какое уж мое страдание! — с горечью возразила Дина. — Думала — лишения буду терпеть, а, вместо того, просто на даче живу, устроили мне бархатную ссылку…
Виктория Павловна засмеялась:
— Милая! Как же иначе-то? Вы не тем дебютом игру начали… Кто вооружается на идейный бой, тому рекомендуется оставить мать и отца, а вы ведь, кажется, как раз наоборот, тут то и нашли их?
— То-есть, они меня нашли, — с некоторою хмуростью поправила Дина.
— И прекрасно сделали, — внезапно и мимолетно омрачась и глянув в сторону, сухо произнесла Виктория Павловна. — Вам жаловаться по на что…
— Да я и не жалуюсь, а только — нужна точность… Одно дело, если материнское крыло само меня догнало, и другое, если
— Хорошо это — иметь крыло, под которое можно укрыться от грозы, — задумчиво произнесла Виктория Павловна, глядя в землю. — Не отталкивайте крыльев, предлагающих вам убежище. Берегите их и свое право на них, Дина…
Дина, в удивлении, уставила на нее лазоревые глаза свои:
— Это вы говорите? вы?
— Я, Дина… А что?
— Да, удивительно… не ожидала… не похоже на вас… вы кажетесь такою… ну, как бы это сказать? — преимущественно самостоятельною… — с смущенною улыбкою, заигравшею детскими ямочками на щеках, пояснила розовая Дина.
Виктория Павловна, держа глаза опущенными в землю, отвечала, — и брови у нее ползли одна к другой:
— Я не себя и имела в виду… Вообще…
Дина почувствовала себя несколько уязвленною и гордо вскинула хорошенькую головку свою, в пушистом золоте кудрей:
— Ах, вы — вообще… в виде правила, провозглашаемого от имени исключения, которого оно не касается… А вы не находите, что это несколько надменно? Я, может быть, тоже не «вообще?»
Виктория Павловна подняла веселые глаза на ее разобиженное личико и резво, искренно рассмеялась:
— Какой вы задорный цыпленок, Дина!.. Ужасно вас люблю… И еще спрашивает, почему она не такая, как мы…
Но Дина ее ласковым тоном не умилостивилась, а произнесла учительно и резко:
— Всякое прикрывающее крыло есть в то же время и ярмо… Согласны?
— Совершенно, моя милая, — подтвердила Виктория Павловна, обнимая ее за плечи, —а, уж если угодно знать, то, пожалуй, к тому и весь бунт мой… Или, пожалуй, наш, потому что в нем мы и с вашею мамою, и с Женькою Сумасшедшею сестры… Весь наш бунт сводится к тому, что не желаем мы принимать ярма, под видом крыла… А так как нет на свете крыльев безъяремных, то не надо их вовсе… пропади они от нас, женщин, оба эти удовольствия — и ярмо, и крыло!.. Полагаю, что нового вам ничего не говорю. От мамы своей вы, наверное, уже слыхивали подобные формулы и аллегории…
— Ну, да, конечно… мама — феминистка… — подтвердила Дина, нельзя сказать, чтобы слишком уважительным тоном, и даже, пожалуй, не без насмешки в голосе. — Как же…в некотором роде, столп движения… Но… разве и вы? Вот не ожидала…
— Почему?
— Считала вас более передовою… Ведь, это же, в конце концов, vieux jeu, [Старая игра (фр.; об устарелом, старомодном).] чисто буржуазная отжившая выдумка… праздный идеал либералок, застрявших в старой вере в историческую личность, в психологические категории, в движение политики вне социальной необходимости… Новому миру, к которому мы принадлежим, пролетарскому строю, который мы созидаем, нечего делать с феминизмом… Мы уже впереди: перешагнули через него и пошли дальше…
Виктория Павловна выслушала ее с весьма большим вниманием и покачала головою:
— Эти большое счастье, если перешагнули… Я шагаю, стараюсь шагать, но — серьезно признаваясь — не дошагнула… Ужасно высокий порог, Дина.
— Недурное признание для женщины, которая называет себя бунтовщицею!
— Бунт, дорогая моя, надежда победы, но еще не победа… Мужевластие — страшная сила… Я читала в какой-то легенде, что один рыцарь, нагрешив безмерно, наложил на себя покаяние — не питаться иною пищею, кроме той, которую он зубами вырвет у собаки из зубов… Вот — вроде этой богатой добычи и те счастливые приобретения, которые отвоевывает себе
Она гневно передернула плечами — был у нее такой характерный жест, когда она возбуждалась, резкий, а красивый — и продолжала:
— И не охотница я, и не умею вести теоретические споры. Да и нет у меня никакой предвзятой теории, а просто весь мой характер, весь мой темперамент кричит и возмущается против того, чтобы мне быть рабою мужчины, чувствовать к нему самочье почтение и страх… Женька моя глупая — еще идеалистка: бунтует, а верит в «ихнюю братью, козлиную бороду», как выражается моя Арина Федотовна, — все духовного равенства полов ищет, придумывает возможность какого-то рыцаря, вроде Лоэнгрина или Парсиваля, совершенно подобного ей, потому что она то, ведь, уж совершеннейший рыцарь в юбке… И печального образа рыцарь… Донна Кихот… Вы смеетесь? Вам она не нравится? Мещанкою веселящеюся кажется? Да? Нисколько не удивляюсь. Сверху преотвратительною корою обросла, а внутри — чистейшее золото… Ах, если бы на свете было больше женщин подобной души, да господа мужчины их, еще девчонками, не коверкали, игрушки ради, — хорошо, друг мой Дина, могла бы выстроиться женская жизнь… А то ведь все мы сломанные, все искаженные мужскою дрессировкою… Рабыни… И в покорности — рабыни, и в бунте — рабыни… И только тем мстит рабство наше за себя, что от него, чем дальше цивилизация развивается и растет, тем больший в ней водворяется женский хаос и сумбур… Но — ведь — это, знаете ли, как в народе смеются, «наказал мужик бабу — в солдаты пошел»… только — наоборот: наказывает баба мужика — и все свою природу ради того наизнанку выворачивает… Какой, бишь, это поэт делил женщин на мадонн и вакханок? Либо мать семейства, либо проститутка? Ну, и вот… Женщину-мадонну общество, что год, то больше в проституцию сталкивает, а природные проститутки облеклись в покрывала мадонн и играют роли жен и матерей… Иногда талантливо с той и с другой стороны, но — всем тяжко и всем скверно, и всем подло… Потому что — обман… кругом — обман… в атмосфере обмана живем и им одним дышим… Противно, тошнит, точно каждую минуту слизняков глотаешь…! — Обман этот, о котором вы говорите, я очень понимаю, — возразила Дина, с удивлением наблюдая ее горячность, торопливую, почти судорожную, с быстротою слов, как река несет, с мерным движением брови к брови, с нервным потиранием правою рукою тыльной части левой. — Я, как и вы, задыхаюсь от ощущения всегдашнего, повсеместного обмана, нас проникающего… Но почему вы ограничиваете обман отношениями полов? Это только одно из социальных его проявлений, органические причины глубже…
— Ну, да, да! — перебила Виктория Павловна не то с насмешливою ласкою, не то с легкою досадою, — я уже слышала: вы возвысились до классовой точки зрения… Меня крылья так высоко не несут. В пролетарскую победу— верю, а в то, что в ней мы, женщины, и себе завоюем победу, и пролетарская победа будет также нашею, женскою победою, — не верю… Это пускай Евлалия Брагина верит, а я — нет!..
— Тогда чему же вы в ней, — вы сказали. — сочувствуете? — возразила Дина с снисходительностью, не лишенною надменности, потому что в беседе этой она чувствовала себя гораздо развитее своей собеседницы и ушедшею далеко вперед от ее самодельного миросозерцания.
Но Виктория Павловна засмеялась, сверкая зубами и глазами, и сказала:
— Да, покуда нам по дороге, отчего же не сочувствовать? А покуда — по дороге…
— Я это уже однажды слышала, — задумчиво возразила Дина, припоминая, — именно Евлалия Брагина говорила, которую вы помянули…
— Да? Это несколько удивительно, что она посмела гласно. Она теперь так прочно уверила себя в том, что она социал-демократка…
— Уверила? — с удивлением и неудовольствием остановила ее Дина.
— А разве без уверенности можно? — не без ядовитой невинности отозвалась Виктория Павловна.