Виктория
Шрифт:
От одного его голого вида ниже пояса и запаха, ее стошнило. Ее желудок был пуст, а позывы не прекращались.
– Что, болт не нравится? А ты ему очень. Он уже и стойку принял. Не дергайся, сучка, руки свяжу, но дело свое сделаю. – Он завел ей руки за спину, связал их обрывками платья, развернул к себе спиной, сдвинул посуду на столе, повалил Вику грудью на стол, отодвинув пистолет. Схватив за волосы сопротивляющуюся девушку, он несильно стукнул ее лицом о стол и нашел то, что хотел. Он пыхтел, как паровоз. Вика плакала, ей казалось, что еще немного, иона потеряет сознание. Он, то останавливался, то продолжал. Вдруг убийца перестал не только пыхтеть, но и двигаться, а секундой позже грохнулся на пол. Вика замерла.
– Викуля, надень
Вика двигалась, как во сне, в голове были слова деда: « Пруд, родник, живые все, полдороги, вырвалась». Михаил Иванович проводив внучку за порог, вернулся в комнату, проверил пульс у дочери и ее сожителя. У обоих пульса не было. Он закрыл широко распахнутые глаза дочери. Поднял с пола небольшой топорик, обухом которого стукнул приезжего, вынес его и бросил в яму туалета. Вошел в дом, где приезжий начинал приходить в себя. Михаил Иванович легко подтянул его к печке, которая была обрамлена железным уголком, усадив его подальше от пистолета. Рана на голове была небольшой и немного кровоточила. «Надо было сильнее бить. Как же земля таких иродов носит? Ведь нелюди они», – говорил он чуть слышно.
– Скорую вызови. Не хочется подыхать. У меня кровь плохо сворачивается, болезнь такая. Видишь, повязка совсем мокрая, да и голова раскалывается. Давай, дед, не тяни. Я тебе денег отстегну.
– Вызову, когда хозяйство спрячешь, да расскажешь, что здесь произошло. За что ты их убил? – тихо спросил Михаил Иванович.
– Катьку я не хотел, а Васька за козла ответил. Они все равно были не жильцы. Их давно приговорили за присвоение чужого, еще до того, как вычислили. Сумку мне подай. Девку трахнул, так она сама этого хотела.
– Так хотела, что ты ей руки связал? – спросил дед, двигая сумку ногой ближе к приезжему.
– А ты докажи, – огрызнулся тот, не чувствуя за собой вины в смерти двух человек, еле застегивая штаны и расстегивая сумку.
Михаила Ивановича вдруг осенило: «Не поспей я вовремя, он бы убил и Вику, как свидетеля. Как же я старый дурак до этого не додумался. Нет, парень, тебе не скорая нужна, а большая потеря крови. Пусть твоя болезнь тебя и накажет». Он взял парня за плечи. «Дай посмотрю рану, – говорил он, а сам переместил свои руки к его ушам и с силой приложил его затылком о металлический уголок печки. Парень затих, а по печке побежал кровавый ручеек. Заглянул в расстегнутую сумку, где действительно было много денег и всяких украшений. Деньги, перевязанные резинками, были наши и «чужие». Полотенцем, которое висело у рукомойника, он вынул несколько пачек знакомых купюр, опустил их в пакет, лежащий на столе, а сумку закрыл этим же полотенцем. – Ладно, Катюша сама выбрала себе эту дорогу. Но за что все это Вике? – говорил он вслух, а на глазах были слезы. – Как девчонка переживет такое унижение? Не сломается, справится ли?» Он, переворачивал табуретки и, вкладывая пистолет в руку приезжего, не сразу заметил в проеме двери свою супругу, и продолжал тихо сокрушаться. А заметил, когда Мария Никитична тихо оседала на порог с широко раскрытыми глазами.
– Маша, Машенька, – плакал Михаил Иванович навзрыд, звал он жену, пока не понял, что она не дышит. – Господи, за что? За что нам такое страшное наказание? Он брел по поселку, как пьяный. Слезы застилали глаза, и он шел, как в тумане. – Степан Кузьмич, у Катюшки в доме беда. Там в доме все мертвые и машина чужая, – говорил он участковому. – Помоги мне, один я не справлюсь. Там и Маша моя. Удар ее хватил, как все это увидела, а мне еще Вику
Участковый вызвал наряд из городка, дальше помогли соседи, а Михаил Иванович, найдя внучку в домике лесника, тем временем успокаивал ее. Она свернулась калачиком на кровати, укрывшись старым полушубком. Ее била не то нервная дрожь, не то озноб.
– Как ты, лапушка? – спросил дед дрожащим голосом. – Ты не переживай, я сохраню все в тайне. Время лечит. Я тебе вещи принес из дому.
– Я на пруду была, только эту грязь, деда, никакой водой не смыть. Прости меня, – она обхватила деда за шею, как в детстве и, положа ему свою голову на плечо, горько заплакала. – Такое клеймо теперь на мне. Я сама себе противна. Мне жить не хочется. Как там мама?
– На кого ж ты меня одного оставишь? Тебе, лапушка, жить надо. Нет больше Катюшки с Василием, но и подонка этого больше нет. В город его увезли. Ты не думай об этом. Я кроме трупов в доме ничего и не видел. Только у нас еще одна беда. Сердце бабушки не выдержало всей этой картины. Нет больше Марии Никитичны.
– Как нет, деда? Зачем она туда пошла? – Вика опять заплакала. – Почему я не послушала бабушку и не пошла сразу за тобой? Ты бы обязательно помог нам всем со своим ружьем. Это я во всем виновата, – всхлипывала она.
– Кто же ее знает? Не дождалась тебя и пошла. Осиротели мы с тобой, – говорил дед, смахивая слезы. – Он приехал их убивать и забрать добро, которое они охраняли или присвоили. Я толком и не понял, но сумку с добром видел. Нам с тобой в поселок нужно идти, лапушка. Степановна во всем поможет, подскажет. Похороны завтра. Ты переоденься, да волосы подбери.
Они долго сидели, крепко обнявшись и горько плача, пока за ними не приехал участковый со следователем из города. Вместе вернулись в дом, где произошла трагедия. С них сняли показания и отпустили домой. Троих хоронили всем поселком на следующий день. Такой трагедии за всю его бытность не было. А после похорон, Михаила Ивановича оставили под домашним арестом до окончания следствия. Всю неделю, убирая в доме матери, Вика постепенно выбрасывала все, что напоминало о случившемся. Можно было управиться и за пару дней, но она не могла оставить деда одного и ходила следом. Дед каждое свое утро начинал с дома дочери. Приходил туда, сидел на низком табурете и молчал, уставившись в одну точку. Обыск, устроенный в доме в первый день, ничего не дал, а вот Вика, убирая, нашла в холодном поддувале двадцать тысяч рублей среди золы и тонкую золотую цепочку, которая выскользнула из пододеяльника, когда она снимала постель. Цепочка была мамина. Всю неделю, через день, приезжие следователи снимали показания с деда и внучки, а по поселку поползли слухи. Говорили и о том, что дед специально убил приезжего, который сразу застрелил зятя, а потом уже изнасиловал внучку. Что половину сокровищ, которые нашли у приезжего, дед присвоил себе. Что неспроста их пытают, целую неделю, добиваясь правды. Что теперь Вика закончит свою жизнь так же, как мать. Говорили немногие, а вот верили гораздо больше. Вика стала сторониться не только друзей, но и подруг. Она не понимала: почему люди, знавшие ее семью, так легко верят всему? Почему осуждают деда, потерявшего сразу жену и дочь из-за отморозка, которому место в тюрьме? Ведь, окажись любой из них на месте деда, он бы не задумываясь, расправился с подонком. Она не рассчитывала на сострадание и участие, но и обвинять их было не правильным. Она старалась не выходить со двора и ни с кем не встречаться.
– Викуля, тебе надо уехать, пока местные бабы не вынесли тебе смертный приговор своими сплетнями, – говорил ей дед, возвращаясь из магазина. – Они меня не иначе, как убийцей кличут. И ведь знают, подлые натуры, что все не так было, как сочиняют. Откуда столько злости в людях? Может, они надеются на то, что я с ними сокровищами поделюсь, чтобы замолчали, дуры старые? Милиция и та отвязалась, а эти никак не угомонятся. Поезжай. Ты же собиралась учиться. Жизнь не закончилась, она продолжается.