Вилла "Грусть"
Шрифт:
На то, чтобы закрыть эти многочисленные чемоданы, сил у меня не хватило, и я в изнеможении опустился на стул. Пес укоризненно глядел на меня, положив голову на валик дивана. Так мы и сидели, уставившись друг другу прямо в глаза.
С рассветом во мне зашевелилось отдаленное воспоминание. Когда-то все это уже было! И мне представились квартиры в шестнадцатом или семнадцатом округе, на улице Полковника Моля, рядом со сквером Вилларе де-Жуайез, или на проспекте Бальфурье, - стены там были оклеены такими же обоями, кровать и стулья стояли так же сиротливо... Из этих жалких временных
Ивонне пришлось разбудить меня. Она в растерянности оглядывала набитые до отказа чемоданы.
– Зачем ты это сделал?
Она уселась на самый большой малиновый кожаный чемодан. Вид у нее был измученный, как будто она всю ночь помогала мне собирать вещи. Ее пляжный халат распахнулся на груди. Тогда я снова вполголоса стал рассказывать об Америке... И поймал себя на том, что мое монотонное жужжание напоминает декламацию каких-то стихов. Исчерпав все аргументы, я сообщил, что ее любимый писатель в сороковом году тоже уехал в Америку. Моруа. Сам Моруа.
Она мило улыбалась и кивала. Хорошо. Мы уезжаем немедленно. Она не имеет ничего против. "Но тебе нужно отдохнуть!" - Она попробовала мой лоб.
А мне предстояло уладить еще столько мелочей! Например, взять визу для дога.
Она сидела неподвижно и, улыбаясь, слушала меня. Я говорил несколько часов, повторяя одно и то же: "Алгонкин", Бруклин, Трансатлантическая компания, Цукор, Голдуин, Вернер Брос, Белла Дарви... Чего-чего, а терпения ей хватало.
– Тебе бы немного поспать, - время от времени вставляла она.
Я все ждал. Что же такое с ней случилось? Обещала быть на вокзале за полчаса до отхода парижского экспресса. Мы договорились прийти заранее, чтобы не опоздать. Но вот он уже уходит. Мимо меня, постукивая, проезжали вагоны. Сзади, у скамейки, полукругом стояли мои чемоданы, сундук я поставил на попа. Тени пробегали по платформе. От стука колес всегда чувствуешь отупение и пустоту внутри.
Вообще-то я был к этому готов. Да и не могло быть иначе. Я снова поглядел на чемоданы. Триста или четыреста килограммов, которые я постоянно таскаю за собой. Зачем? Я горько рассмеялся.
Следующий поезд должен был прийти в начале первого. Впереди у меня еще целый час. Я ушел с вокзала, оставив чемоданы на перроне. Все равно на них никто не позарится. К тому же они неподъемные.
Я вошел в кафе-ротонду рядом с отелем "Верден". Как же оно называлось? "Циферблат" или "Грядущее"? В глубине зала какие-то люди играли в шахматы. Темно-коричневая деревянная дверь вела в бильярдную. Кафе было освещено мигающими розовыми неоновыми лампами. Изредка перекатывался шар на бильярде, слышалось однообразное потрескивание светильников. А так - ни звука. Ни слова. Ни воздыхания. Я почти шепотом заказал липовый и мятный чай.
Внезапно Америка показалась мне такой далекой. Интересно, приходил ли сюда Альбер, отец Ивонны, играть на бильярде? Вот бы узнать! На меня напала сонливость, в этом кафе мне было так же спокойно, как в "Липах" у мадам Бюффа. В голове у меня что-то повернулось, одна мания вдруг сменилась другой. Я больше не мечтал об Америке,
Я искал Ивонну повсюду. Вглядывался в каждого сидящего и танцующего в "Святой Розе". Наверное, именно эта ночь значилась в праздничной программе сезона как "блистающая". Кажется, так и написано: "Блистающая ночь". Внезапно на головы и на плечи сыпалось пригоршнями конфетти.
За тем же столом, за которым мы праздновали завершение соревнований, опять сидели Фоссорье, Ролан-Мишели, брюнетка, глава игроков в гольф и обе загорелые блондинки. Как будто они так и сидели здесь целый месяц. Изменилась только прическа у Фоссорье: одна блестящая волна возвышалась короной надо лбом, а за ней другая вздымалась к затылку, а дальше к шее низвергался блестящий каскад завитков. Нет, мне это не приснилось. Вот они встают и направляются к танцплощадке. Оркестр играет медленный танец. Они теряются среди других танцующих и облаков конфетти. Все кружится, вертится, вьется и в моих воспоминаниях рассыпается в пыль.
Кто-то положил мне руку на плечо. Это был хозяин "Розы", вышеупомянутый Пулли.
– Вы кого-то потеряли, господин Хмара?
– тихо говорит он мне на ухо.
– Я ищу мадемуазель Жаке. Ивонну Жаке. Вы ее не видели?
– спрашиваю я без особой надежды.
Разве он может ее помнить?! Столько лиц... столько посетителей мелькает перед ним каждый вечер! Вот если бы я показал ему фотографию, то он, конечно, узнал бы ее. Всегда нужно носить с собой фотографию любимой.
– Мадемуазель Жаке? Да она только что уехала в сопровождении господина Хендрикса.
– Не может быть!
Наверное, в эту минуту я выглядел очень глупо: по-детски огорчился и чуть не плакал. Он взял меня за руку.
– Но это так. В сопровождении господина Даниэля Хендрикса.
Он не сказал "с Хендриксом", а именно "в сопровождении Хендрикса", и я узнал восточную витиеватость, с которой говорили на обязательном французском в высшем обществе Каира и Александрии.
– Пойдемте выпьем!
– Нет, я боюсь опоздать на поезд в шесть минут первого.
– Ну что ж, тогда я вас провожу на вокзал, господин Хмара.
Пулли удержал меня за рукав. Он со мной почтителен и дружелюбен. Мы пробираемся между танцующими. Оркестр играет все тот же танец. Конфетти сыплется непрерывно, от него рябит в глазах. Все вокруг смеются и движутся. Я налетаю на Фоссорье. Одна из блондинок, Мэг Девилье, бросается мне на шею:
– Вы здесь... вы... вы!..
Она обнимает меня все крепче. Некоторое время я волоку ее за собой. Наконец мне удается вырваться. Мы с Пулли встречаемся на лестнице. Наши волосы и пиджаки усыпаны конфетти.