Виллет
Шрифт:
Она залилась краской стыда и раздраженья.
— Не надо, Люси, — сказала она. — Зачем вы так? Пусть уж папа обращается со мной как с малым ребенком. Мне так даже лучше. Но вы-то должны понимать, что мне скоро восемнадцать лет!
— Да хоть бы и все двадцать восемь. Рассужденьями чувств не объяснишь. О любви толковать нечего.
— Разумеется, — горячо подхватила она, — вы можете затыкать мне рот, сколько вам вздумается. Но я достаточно уже говорила о любви и достаточно о ней наслушалась! И совсем недавно! И очень вредных рассуждений наслушалась, вам бы они не понравились!
И
Я не могла понять, что имеет она в виду, и расспрашивать тоже не решалась. Я пребывала в замешательстве. Видя, однако, за дерзостью и упрямством полное ее простодушие, я наконец спросила:
— Да кто же пускается с вами в эти вредные рассужденья? Кто посмел вести с вами такие разговоры?
— Ах, Люси! — произнесла она, смягчаясь. — Эта особа чуть не до слез меня доводит. Лучше бы мне не слышать ее!
— Да кто же это, Полина? Не томите меня.
— Это… это моя кузина Джиневра. Всякий раз, когда ее отпускают к миссис Чамли, она является к нам, и всякий раз, когда застанет меня одну, начинает рассказывать о своих обожателях. Да, любовь! Послушали бы вы, как она рассуждает о любви!
— Да уж я слушала, — отозвалась я очень холодно. — Неплохо, быть может, что и вы ее слушали. Это вам не повредит. Джиневра не может на вас повлиять. Вряд ли вас может интересовать, что у нее на душе, каков у нее образ мыслей.
— Нет, она очень на меня влияет. Она, как никто, умеет меня расстроить и сбить с толку. Она умеет меня задеть, задевая самых дорогих мне людей и самые дорогие мне чувства.
— Да что же она говорит, Полина? Мне надо знать. Надо же вас уберечь от скверного влияния.
— Она унижает тех, кого я давно и искренне почитаю. Она не щадит миссис Бреттон. Она не щадит… Грэма.
— Полноте. Но при чем они к ее чувствам, ее… любви? Ведь она о них упоминает, не правда ли?
— Люси, она такая наглая. И она лгунья, я думаю. Вы же знаете доктора Бреттона. Обе мы его знаем. Он бывает горд и небрежен, это верно; но неужто может он быть низким, недостойным? А она твердит мне, что он ходит за ней по пятам, ползает перед ней на коленях! Она отталкивает его, а он опять перед ней унижается! Люси, неужто это правда? Неужто в этом есть хоть слово правды?
— Когда-то она казалась ему красивой. Но она и теперь выдает его за искателя ее расположения?
— Она говорит, что в любой день может за него выйти. Он, дескать, только и дожидается ее согласия.
— И эти россказни стали причиной вашей холодности с Грэмом, которую и отец ваш заметил?
— Разумеется, я стала к нему приглядываться. Конечно, на Джиневру нельзя полностью полагаться. Конечно, она преувеличивает, возможно, и сочиняет. Но насколько? Вот что хотела бы я знать.
— Давайте ее испытаем. Предоставим ей возможность показать свою хваленую власть.
— Можно сделать это завтра же. Папа пригласил кое-кого на обед. Все ученые. Грэм, которого даже папа начинает признавать за ученого, тоже приглашен. Мне нелегко будет в таком обществе. Я совсем потеряюсь среди важных господ, для меня это будет провалом. Вы с мадам Бреттон должны прийти мне на выручку. И Джиневра пусть тоже пожалует.
— Хорошо.
Глава XXVII
На улице Креси
Следующий день оказался приятней и беспокойней, чем мы ожидали, по крайней мере я. Кажется, был день рождения одного из молодых принцев Лабаскура, по-моему, старшего, Дюка де Диндоно, — и в его честь устраивались торжества во всех школах и, уж разумеется, в коллеже — в Атенее. Молодежь этого заведения приготовила поздравительный адрес, и затевалось собрание в актовом зале, где проходили ежегодные экзамены и раздавались награды. После церемонии поздравления один из профессоров собирался сказать речь.
Ждали кое-кого из связанных с Атенеем ученых приятелей мосье де Бассомпьера, должен был явиться и почтенный виллетский муниципалитет, бургомистр мосье Кавалер Стаас и родители и близкие атенейцев. Друзья мосье де Бассомпьера уговорили его тоже пойти; разумеется, его прелестная дочь собиралась появиться на вечере и послала записку нам с Джиневрой, прося нас приехать пораньше, чтобы мы могли сесть рядом.
Мы с мисс Фэншо одевались в дортуаре, и вдруг она расхохоталась.
— В чем дело? — осведомилась я, потому что она отвлеклась от собственного туалета и уставилась на меня.
— Как странно, — сказала она в обычной своей наивной и вместе с тем оскорбительной манере, — мы с вами настолько сравнялись, что приняты в одном обществе и у нас общие знакомые.
— Пожалуй, — сказала я. — Мне не очень нравились прежние ваши друзья: общество миссис Чамли совершенно мне не подходит.
— Да кто вы такая, мисс Сноу? — спросила она с таким неподдельным и простодушным любопытством, что я даже расхохоталась. — Обыкновенно вы называете себя гувернанткою; когда вы в первый раз тут появились, вы и вправду опекали детей мадам, я видела, как вы, словно были няня ей, носили на руках маленькую Жоржетту, — не каждая гувернантка на такое согласится. И вот уже мадам Бек обходится с вами любезнее, чем с парижанкою Сен-Пьер, а эта зазнайка, моя кузина, делает вас своей наперсницей!
— Поразительно! — согласилась я, полагая, что она просто меня дурачит, и притом забавно. — В самом деле, кто я такая? Наверное, я прячусь под маской. С виду я, увы, не похожа на героиню романа.
— По-моему, все это не слишком вам льстит, — продолжала она. — Вы остаетесь странно хладнокровны. Если вы и впрямь никто, как я одно время полагала, тогда вы довольно самонадеянная особа.
— Никто, как полагали вы одно время! — повторила я, и тут уж в лицо мне бросилась краска. Не стоило, однако, горячиться: что мне за дело до того, в каком смысле глупая девчонка употребляет слова «никто» и «кто-то»! Поэтому я только заметила, что меня встречают с простою учтивостью, и спросила, почему, по ее мнению, от простой учтивости надо приходить в смятение или восторг.