Вилья на час
Шрифт:
В коридоре чувствовался лишь запах кофе, а вот на середине лестницы я уже различала аромат свежих булок и слышала тихие голоса, которые немного повысились, чтобы пожелать мне доброго утра. В свой черед я тоже почти каждому столику пожелала «гутен морген». Елки-палки, и что людям на отдыхе в такую рань не спится?! И почему нет женщин? Видимо, здесь отдыхали большими стариковскими компаниями, и бедной девушке, разносившей кофе, приходилось останавливаться у каждого столика, чтобы поддержать беседу. Все аккуратненькие, седенькие, чисто выбритые, в джемперочках — точно со страниц журналов сошли. Даже Альберт в тройке на концерте классической музыки выглядел куда вальяжнее, чем эти старички за деревенским завтраком. Может, конечно, здесь какой-то клуб по интересам собрался — например, по изучению Гете или Гейне… Не собрали же их вместе плетеные корзины булок.
Через кружевные занавески весело пробивалось солнце и даже начало припекать, и я не удержалась от еще одного бутерброда и от прогулки в деревню. Настенные часы показывали уже половину восьмого — Альберт после автобана без кофеина не мог пролежать столько времени с открытыми глазами. Сжимая в руке надкусанное яблоко, я спустилась по асфальтированной дорожке в деревню и, не дойдя даже до первого домика, свернула в сторону лугов, где за белыми аккуратными заборчиками паслись коровы. Настолько беззаботные, что одна даже подошла ко мне и позволила погладить себя. Отдернув руку, я почувствовала детскую радость и рассмеялась, глядя в безоблачное небо. Невозможно было поверить, что ночью лило, как из ведра. Сейчас хотелось полностью раздеться, но пришлось, увы, ограничиться засучиванием рукавов.
Ноги отказывались идти чинно и скакали, точно в танце. Ноздри раздувались от летнего запаха травы. Хотелось петь, и плевать, что я не умею взять верно ни одной ноты. Вот бы сейчас заодно сделать селфи с улыбкой до ушей — всем на зависть, да телефон остался в номере. А вообще плевать и на то, что подумают френды и некоторые другие личности. Я ведь счастлива не виртуально! Я счастлива реально! И буду счастлива до посадки в самолет.
Так я доскакала до озера, на берегу которого красовалась огромная клумба, подстриженная в виде утки — желтые цветы составляли тело, красные — лапки, зеленые листочки создавали эффект камышей. Теперь уж я вовсю жалела об отсутствии телефона, потому поспешила прочь от цветочного утенка к берегу. Горы закутались в синюю дымку, а спокойная вода играла на солнце золотом. Интересно, она теплая? И я почти развязала шнурки, но в последний момент передумала, решив разуться на деревянной пристани, одиноко прорезающей гладь озера. Однако до нее я не дошла, обернувшись на окрик. Худосочный мужичок с овчаркой что-то продолжал кричать по-немецки. Достаточно гневно. Я сначала обомлела, а потом все же выкрикнула «экскюзми» и сделала было к нему шаг, но потом испугалась собаки и остановилась. Он не перешел на английский, но замахал рукой на знак, согласно которому я вторглась без приглашения в частные владения. Я снова извинилась и побежала по траве обратно к дороге, надеясь не наступить на развязавшийся шнурок.
Дорога развернула меня обратно к деревне и, пройдя мимо крохотной белой церквушки, я не постеснялась заглянуть в распахнутую дверь, но не вошла. Там, наверное, вся деревня стояла на коленях. Любопытной туристке здесь явно не место — да и хора мальчиков тут нет. Я специально брала билеты на субботний самолет, желая в воскресенье первым делом отправиться слушать знаменитый венский хор. Тогда я гадала еще, как разбужу муженька, но будить не пришлось, хор я послушала, и сейчас тоже радовалась, что никого нет рядом и не надо делать умное лицо, вспоминая даты рождения и смерти музыкальных гениев. Даже хорошие рассказчики иногда бывают занудами.
— Я знал, что ты променяешь меня на солнце, — сказал Альберт достаточно громко, когда я на цыпочках вошла в номер.
— Прости.
— Ты не должна извиняться. Я достал солнце из туч для того, чтобы ты радовалась, а не грустила из-за придурка, который не может на него смотреть.
— Булки тоже были вкусными, — сказала я и мысленно отругала себя за то, что не захватила для Альберта даже яблока. — Хочешь, я принесу для тебя что-нибудь, пока не разделась?
Он отказался, и я скинула верхнюю одежду. Раздеваться полностью не имело смысла — надо спать. Для другого существует ночь. А вообще хорошо, что тетя Зина отправила меня перед отпуском в салон. Сама бы я ограничилась бритвой и домашним маникюром, от которых не осталось бы к концу отпуска и следа. Черт, уже
— Ложись на кровать! — приказал Альберт, когда я наступила босой ногой на край его плаща. — Я могу говорить с тобой и отсюда, а обнимать во сне я не умею. Прости. У меня не было такой практики. Никто, кроме меня, днем не спит…
— А я буду, — перебила я, но получила такой же жесткий отказ, как и в первый раз.
Что ж, лягу на самый край и, может быть, хоть во сне свалюсь на тебя, любимый мой вампир!
— Слушай, а у вас тут все так сильно верят в Бога? — спросила я через пять минут, не в силах побороть кофейную бодрость.
— Где у нас? Я не австриец.
— Вы же все равно соседи.
— Наверное, верят. Вернее, боятся. Я тоже когда-то боялся. Отец умел хорошо припугнуть Богом. А теперь уже не боюсь. Если этот Бог ничего не сделал моему отцу, то смысла его бояться нет…
— Твоей отец был очень жестоким? — начала я осторожно копаться в его душе. Вдруг ему надо поговорить. Вдруг до сих пор очень больно. И вся дурь его от детской травмы, которую смерть властного родителя только усилила.
— Да, очень, — ответил Альберт тихо и спокойно. — Но у него было оправдание — смерть моей матери. У меня такого оправдания нет, потому я стараюсь быть добрым. И вообще добрые дольше живут. Злоба иссушает душу. Злоба убивает тело. Хотя я не очень добрый, потому что рад, что отец умер. Он освободил меня своей смертью. Никто теперь не попрекает меня добрыми поступками. Иногда меня даже благодарят. Потому я до сих пор жив. Знаю, что когда-нибудь я перестану быть нужным, и тогда я спокойно уйду в небытие.
— Так ты не веришь в жизнь после смерти?
— Нет, не верю. И тебе не советую верить, — неслось с пола, и я радовалась, что не вижу смешинок в серых глазах. — Жить надо сегодня и сейчас, а то завтра может не быть. Совсем не быть.
— Я это знаю.
Одеяло было очень теплым, но я все равно натянула его по самый лоб на случай, если Альберт решит подняться с пола. Не хочу, чтобы он видел мои слезы и жалел меня. Мы поругались с мамой в то утро, и я ушла, хлопнув дверью, и она в ответ ушла насовсем, не простившись.
Я отвернулась к окну. Солнце играло на плотной материи, желая прорваться в комнату, но у него не было никакого шанса.
— Прости, что опять нечаянно разбередил твою рану.
— Ты не должен извиняться, — попыталась я ответить ровно. — Я тоже полезла туда, куда меня не приглашали. И все равно можно к тебе? Одеяло очень теплое.
— Возьми простынь, — ответил Альберт спокойно, и я попыталась не обидеться на него за отказ. — Давай я расскажу тебе зимнюю сказку, чтобы не было так жарко. Согласна?
— Лучше про Баха.
С пола послышался смешок.
— Она как раз про Баха, ведь уже наступило завтра. Наше с тобой знакомство началось с дождя, а мое с Бахом — с мокрого снега, и все равно я люблю зиму, потому что в ней мало солнца. Ты еще слушаешь меня?
— Говори, прошу… Мне уже холодно, — попыталась я пошутить и раскрылась аж наполовину.
— Я не люблю шляпы, ненавижу капюшоны, но ничего не может быть хуже мокрых от снега волос. Зима в тот год выдалась в Любеке такая, что все позавидовали лысым. Хотя мы и так бы все ночи напролет торчали в кабаке, совсем темном, чтобы своими мертвенно-бледными лицами не особо выделяться среди красных пьяных рож бургеров. Спросишь, зачем отец вытащил меня из замка? Ради музыки, чего же еще! А себя — ради пива. В том кабаке подавали отменное пиво, после которого кровь жертвы приобретала привкус хмеля. И вот двое чертей в нашем лице решили потешиться над людьми, окрестившими это место чертовым еще до нашего прихода. В городе бытовала легенда, что в тринадцатом веке, когда архитектор осматривал пепелище прежней церкви, к нему заявился сам виновник пожара, черт, и поинтересовался, что тот собирается здесь строить? Архитектор, не будь дурак, сказал, что кабак, но черт тоже, не будь осел, явился проверить и пожурил архитектора за обман — да, да, нельзя врать тем, кто сильнее тебя, нельзя. Да и вообще врать нельзя, это уж отец вколотил в меня отлично, когда я еще был живым и чувствовал боль, как любой ребенок. Но чего я опять о себе… Мы говорим о Бахе, вернее сначала о том архитекторе, который ничуть не смутился и ответил, что кабак будет дверь в дверь с церковью, чтобы грехи было легче замаливать. Так и стоят оба вечных строения бок о бок по сей день, и которое из заведений более посещаемо, еще можно поспорить. Ты уже спишь?