Виноваты звезды

Грин Джон

— Да, это было бы потрясающе, — согласилась мать. — Я поговорю с твоим отцом.

— Не надо, — сказала я. — Не трать на это деньги. Я что-нибудь придумаю.

Мне вдруг пришло в голову, что причина, почему у родителей нет денег, во мне. На меня ушли все семейные сбережения из-за доплат за фаланксифор, не покрываемый страховкой, а мать не может пойти на работу, потому что теперь ее профессия — круглосуточно надо мной трястись. Еще только в долги их вогнать не хватало.

Я сказала маме, что хочу позвонить Огастусу.

Мне хотелось, чтобы она вышла из комнаты, потому что я не могла видеть ее опечаленное лицо «я не могу исполнить мечту своей дочери».

Подражая Огастусу Уотерсу, я прочитала ему письмо ван Хутена вместо приветствия.

— Вау, — сказал он.

— Это я и без тебя знаю, — отозвалась я. — Как я в Амстердам-то попаду?

— У тебя Желание осталось? — спросил он, имея в виду фонд «Джини», который занимается тем, что исполняет неизлечимо больным детям по одному желанию.

— Нет, — заверила я. — Я его использовала еще до Чуда.

— И что пожелала?

Я звучно вздохнула:

— Ну, мне тринадцать лет было…

— Только не Дисней! — взмолился Огастус.

Я промолчала.

— Ну не в Диснейленд же ты съездила?!

Я снова промолчала.

— Хейзел Грейс! — закричал он. — Не использовала же ты последнее желание умирающего, чтобы смотаться в парк Диснея с родителями?!

— И в Эпкот-центр тоже, — пробормотала я.

— Боже мой, — сказал Огастус. — Поверить не могу, что влюбился в девчонку с такими стандартными мечтами!

— Мне было тринадцать, — повторила я, хотя в ушах отдавалось «влюбился-влюбился-влюбился». Мне это польстило, и я тут же сменила тему: — Слушай, а что это ты не в школе?

— Смылся, чтобы побыть с Айзеком, но он спит, и я в коридоре делаю геометрию.

— Как он там? — спросила я.

— То ли он еще не готов осознать всю серьезность своей инвалидности, то ли его действительно больше волнует, что его бросила Моника, но ни о чем другом он не говорит.

— Да уж. Сколько ему еще быть в больнице?

— Всего несколько дней. Потом курс реабилитации, но ночевать он будет дома.

— Фигово, — сказала я.

— Так, я вижу его мать. Мне пора.

— Ладно, — сказала я.

— Ладно, — отозвался он. Я так и слышала его асимметричную улыбку.

В субботу я с родителями поехала на фермерский рынок в Броуд-рипл. День был солнечный, для Индианы в апреле — редкость, и все на рынке ходили в рубашках с коротким рукавом и футболках, хотя воздух еще толком не прогрелся. Мы, простаки и деревенщины из Индианы, всякий раз встречаем лето с избыточным оптимизмом. Мы с мамой сели на скамейку напротив мужчины в рабочем халате, варившего суп из гусятины; ему приходилось объяснять каждому проходящему, что гуси его собственные и гусиный суп гусями не пахнет.

У меня зазвонил мобильный.

— Кто это? — спросила мама, хотя я еще не успела посмотреть.

— Не

знаю, — сказала я. Впрочем, это был Гас.

— Ты сейчас дома? — поинтересовался он.

— М-м, нет, — ответила я.

— Вопрос был каверзный. Я знаю ответ, я сейчас у вашего дома.

— Оу! Хм. Ну, мы уже едем.

— Отлично. До встречи.

Огастус Уотерс сидел на крыльце с букетом ярко-оранжевых тюльпанов, которые только начали зацветать. Сегодня он явился в джемпере «Индиана Пейсерс» и флисовой куртке. Выбор гардероба показался мне совершенно неожиданным, хотя Огастусу все очень шло. Оттолкнувшись, он встал и протянул мне тюльпаны со словами:

— На пикник поехать хочешь?

Я кивнула, взяв тюльпаны.

Папа вышел из-за моей спины и пожал Гасу руку.

— У тебя на фуфайке Рик Смитс? — спросил он.

— Да.

— Боже, как я любил этого парня! — воскликнул папа, и они с Гасом тут же затеяли беседу о баскетболе, которую я поддержать не могла (и не хотела), поэтому понесла тюльпаны в дом.

— Хочешь, я поставлю их в вазу? — спросила мама, широко улыбаясь.

— Нет-нет, все нормально, — ответила я.

Если поставить тюльпаны в вазу в гостиной, они будут общими цветами. А я хотела, чтобы они были только мои.

Я пошла к себе в комнату, но переодеваться не стала. Я причесалась, почистила зубы, тронула губы блеском и едва коснулась кожи крышечкой от духов. Я не сводила глаз с тюльпанов. Они были агрессивно-оранжевые, почти что слишком оранжевыми, чтобы быть красивыми. У меня не было ни вазы, ни банки, поэтому я вынула зубную щетку из стаканчика, наполовину наполнила его водой и оставила цветы в ванной.

Снова выйдя в свою комнату, я услышала голоса и посидела немного на краешке кровати, слушая разговор через полую дверь.

Папа: Так вы с Хейзел познакомились в группе поддержки?

Огастус: Да, сэр. Какой у вас прелестный дом и прекрасные рисунки!

Мама: Спасибо, Огастус.

Папа: Значит, ты тоже болел?

Огастус: Да, сэр, ногу я отрезал не из чистого удовольствия, хотя это неплохой способ потери веса. Ноги, они тяжелые!

Папа: А как сейчас твое здоровье?

Огастус: БПР уже четырнадцать месяцев.

Мама: Какая прелесть! Возможности медицины в наши дни — это что-то невероятное!

Огастус: Я знаю. Мне повезло.

Папа: Ты должен понимать, что Хейзел по-прежнему больна, Огастус, и будет больна остаток жизни. Она не хочет от тебя отставать, но ее легкие…

На этом я вышла в гостиную, и папа замолчал.

— Так куда же вы поедете? — спросила мама.

Огастус встал, наклонился к ее уху, прошептал ответ и прижал палец к губам.