Виноватых нет
Шрифт:
Дверь у меня за спиной распахнулась, ударившись о стену. Я выронила ручку.
— Гера, зачем ты закрыл дверь?
— Я… Э-э-э…
— Сколько раз я тебе говорила — не смей закрываться в своей комнате!
— Хорошо, не буду, — торопливо ответила я. — Извини.
Почему-то вместо того, чтобы успокоиться, мама Сельцова рассердилась ещё больше.
— Что ты мне бросаешь свои извинения, как собаке кость? — взвизгнула она. — Вы с отцом меня только за домработницу держите! Ноль внимания, фунт презрения!
Я промолчала, не
Только тогда я заметила, что кулаки Игоря сжались сами собой.
Вот, значит, как? Когда мне страшно, Игорь готов драться. Когда я хочу заплакать, он вздёргивает голову и отворачивается.
Значит, ему не всё равно? Он не стоит, безучастный, когда его ругают, а готов броситься в драку? Я-то думала, что он отмороженный, а он еле сдерживается! В таком случае, неудивительно, что он отдубасил двух пацанов, когда они его достали. Надо всё-таки спросить, что там получилось с Корнеевым и Сильченковым. Они, конечно, придурки, но ничего так, в рамочках. Что же там произошло?
Я размышляла, а рука сама собой писала упражнение по русскому. Я не успела закончить — пришел отец Сельцова, и мы пошли ужинать. Елена Анатольевна позвала к столу таким тоном, что сказать: «Щас, я только строчку допишу» язык не повернулся. Я боялась, что за столом придётся разговаривать, но зря. Отец включил телевизор, и мы ужинали под экономические новости. Курсы валют, что-то про акции, какие-то ценные бумаги… Я жевала макароны с котлетой и радовалась, что взрослые заняты своими делами. Котлета оказалась невкусной, кетчуп — острым, макароны — слишком твёрдыми, но я ела, опасаясь привлекать к себе внимание. В конце концов, Игорь ест такое каждый день и ничего, жив. И я переживу. И пережую…
Между делом я разглядывала родителей Игоря. От них возникало ощущение неухоженности. Елена Анатольевна невысокая, рыхлая, с пористой кожей и тёмными кругами под глазами. Моя мама подтянутая и стройная, нас часто за подружек принимают. И папа Сельцова на моего не похож: высокий, тучный, сутулый. Очки и лысина старят его лет на десять, хотя он моему папе ровесник. А главное — у Сельцовых такие недовольно-брезгливые лица, как будто они не дома ужинают, а едят на улице собачью похлёбку.
Как я буду говорить им «ты»? И, самое главное, называть «мама» и «папа»?
Виктор Павлович вдруг бросил на меня быстрый взгляд и спросил:
— В школе не требуют постричься?
Я чуть не подавилась.
После ухода Игоря я долго стояла перед зеркалом, пытаясь убрать с лица мешающие волосы. И не получилось. Как ни причёсывай — всё равно на глаза падают. Тогда я взяла ножницы и обрезала их. Теперь они опускались ниже бровей, но обзор не закрывали. Хорошо так получилось, пушистенько. Родители, которые видят своего сына каждый день, должны эту перемену заметить. Так как же понимать вопрос?
Я
— У нас только экстремальные причёски запрещены.
— А у тебя не экстремальная? — усмехнулся отец. — В мои годы с таким веником на голове в школу не пускали.
Невероятно! Он действительно не заметил изменений! И пусть у нас взгляды на причёску Игоря совпали, это почему-то не делало нас ближе.
— Я могу сходить в парикмахерскую, — осторожно предложила я.
— Ага, и денег тебе дай, — неприятно усмехнулся Виктор Петрович. — Я для вас с матерью денежный станок.
— Завтра помою голову и причешусь, — пообещала я. — И не будет веника. Будет красиво.
— Смотри-ка, о красоте задумался, — хмыкнул отец Игоря. — Девчонкам, небось, понравится хочешь?
Я уткнулась в тарелку. Как с ними разговаривать? Вспомнилась фраза из какого-то боевика: «Всё, что вы скажете, будет использовано против вас». Судя по всему, здесь так же.
Мы доели в молчании — за всех говорил телевизор — и я ушла в комнату Игоря. Прошлась от стены к стене, остановилась у окна — мутного, как будто его не мыли лет десять. Правда, смотреть всё равно некуда. Дождик моросит и моросит, хотя давно уже вымочил стену дома напротив. И так же уныло на душе.
На кухне негромко ссорились родители Игоря. Наверное, они думают, что через бормотание телевизора их не слышно. До меня долетали отдельные слова: «обещал…», «ты сама…», «надоело горбатиться…». Слушать это было противно. Но даже дверь закрыть нельзя. А потом я услышала такое, что сердце ухнуло в живот.
— Как же ты меня задолбала, — с ненавистью сказал Виктор Павлович.
— Ты сам меня задолбал. Вещички собрать?
Хлопнула дверь кухни, в ней лязгнуло стекло. Телевизор забубнил громче, а родители Сельцова — тише.
Я вытащила из кармана мобильник, тяжелую пацанячью «раскладушку», и быстро набрала номер.
— Да, — ответил мой голос.
— Твои родители… Они, кажется, ссорятся.
— Не обращай внимания. Они каждый день так.
— Каждый день?!
— Тихо. А то придут тебя воспитывать.
— Ясно. Ты как?
— Нормально.
— Уроки учил?
— Не смог. В голову ничего не лезет.
— Завтра двоек нахватаешь.
— Плевать.
— Тебе плевать, — разозлилась я. — А «пары» мне поставят!
— Не поставит, — неприятно засмеялся Игорь-я. Вот бывает же так — голос мой, а смех чужой. — Расслабься. Два-три дня мы продержимся, стопудово.
— С чего ты взял? У нас учителя справедливые. Что заработаешь, то и получишь.
— Знаешь, как называется птичка, которая сидит на иве? — вдруг спросил Игорь-я.
— Нет…
— На-ив-няк. Так вот это ты.
— Почему?
— Сама поймёшь. Ладно, пока. Предки наверняка уже локаторы насторожили. Щас примчатся.
Он отключился. Я сунула мобильник в карман и снова повернулась к окну. В комнату заглянула мама Игоря.