Висельник и Колесница
Шрифт:
– Истинно говорю вам: старая столица варваров полна скрытых сокровищ. Вроде бы сгорело и унесено всё подчистую, но каждый раз моим славным солдатам удаётся отыскать нечто новенькое! Вот, попробуйте… – офицер, не скупясь, зачерпнул из бочонка и поднёс ложку Кериаку.
– У-у-у! – распробовав угощение, зачмокал губами подполковник. – Очень вкусно. Похоже на забродившее варенье.
– Так и есть, драгоценный мой, так и есть! – возликовал владелец бочонка. –Поверьте, божественный нектар! После пятой ложки чувствуешь себя просто… одухотворённым. И плесени оказалось совсем немного. У меня
– Если есть достойный товар, можем и с вами совершить взаимовыгодную сделку, – ничуть не смутившись падением и, даже не пробуя подняться, закончил офицер.
– Соболя чудо как хороши! – завистливо заметил Кериак. – Но – увы, я нынче нищ как клошар[74] и не могу предложить ничего достойного.
Максим, наблюдавший разыгравшееся перед ним действо, испытал смешанные чувства, среди которых преобладали негодование и недоумение. Законодатели мод и манер, благородные французы на глазах превращались в воров и хамов. Какая же сила над ними поработала?
«Алчность – вот что это за сила! – сам себе ответил Максим. – Алчность неуёмная и безнаказанная! Хотя последнее свойство, вскорости, надо бы исправить!» Он почесал об эфес сабли начавшую зудеть ладонь и сплюнул на землю горечь, которую чувствовал во рту от всех мерзостей, увиденных нынешней ночью.
Ночь, меж тем, заканчивалась. Равно подходила к концу и утомительная дорога: за гранёными столпами Калужской заставы путешественников встречала звонница надвратной церкви Донского монастыря.
Глава 8
Красное и чёрное
1 (13) октября 1812 г.
Москва.
Фёдор Толстой любил Москву. Всякий раз, наезжая сюда из имения, он испытывал душевный подъём и радость от предвкушения грядущих встреч и событий. Нынче же подобные чувства не рождались в сердце. Вроде бы всё вокруг близко и знакомо: и вытянувшийся на несколько вёрст пустырь, что норовит засыпать пылью глаза, и Нескучный сад, роняющий листву, и знакомая до боли Калужская улица, по одну сторону которой раскинулись богатые дома, а по другую громоздятся плохонькие строения. На месте и будоражащая воспоминания знаменитая карусель Апраксина, в каковой Фёдору так хотелось участвовать, да дядька не пускал[75].
Но нынче это чужая Москва! Словно женщина, побывавшая в руках насильника, она стала другой. Она молчит: уж не слышно людского голоса и смеха. У неё другой взгляд: теперь черны и слепы окна. И запах другой: тянет палёным. То – вездесущая вонь войны, неизменно бьющая в нос во всяком месте, где прокатилась смерть.
Петербуржцу Крыжановскому тоже больно, но не так, как Толстому.
– Ну, наконец, доехали, – слабым голосом провозгласил Франсуа Белье и стал спускаться с лошади. – Хвала графу Лористону[76], разумно определившему нам для постоя госпиталь, не затронутый
Раненый тронул Американца за плечо и выразил надежду на скорую встречу. А затем, опираясь на руку врача, двинулся по направлению к «величественному монументу благотворительности» князя Голицына[77]. Кериак с солдатами скрылись в здании ещё раньше.
– Ну, и что ты, Фёдор, полагаешь об этом Ордене и прочих таинственных глупостях? – спросил Крыжановский, лишь только они с Толстым остались одни.
– Да уж, настоящая загадка. Вначале думал, что французы скудны рассудком, но ошибся. Орден, инициация… Похоже на масонские штучки, – неуверенно ответил Американец.
– Отнюдь! Могу с уверенностью сказать, что ни к какому масонству услышанное отношения не имеет, – возразил Крыжановский. – Идёт сей вывод от реакции Кериака. Стоило разговору коснуться таинственного Ордена, как это ничтожество не на шутку испугался. Масонов же в Европе не боится никто. Да и тайным обществом они зовут себя лишь для проформы: ну, кому не известны имена наших доморощенных масонов? Членство в ложе не мешает им, однако, крепко бить французов. Сам светлейший князь Михайла Илларионович Кутузов в молодости состоял в масонах. А Беннигсен! Да большего, чем он, патриота во всём Отечестве не сыскать.
– Пожалуй, соглашусь относительно Ордена, – заявил Толстой. – Тут ты прав: это не масоны, а нечто более вредоносное. Да и Главнокомандующий наш, как известно, давно утратил интерес к подобным шалостям. Но насчёт Беннигсена лелею иную точку зрения. Почтеннейший Леонтий Леонтьевич снискал славу горячего и упорного сторонника генерального сражения с французом. А не к тому же стремится и Бонапарте?
От столь неожиданной и наглой извращённости ума Максим просто опешил и не нашёлся с ответом. Фёдор же предпочёл не дразнить собеседника дальнейшими нападками на уважаемого генерала, и попытался повернуть разговор к иному:
– Как бы то ни было, друг Максимус, у нас на руках нет ничего стоящего, кроме догадок. Вот доберёмся до пресловутого «генерала-поляка», его и попросим любезно всё разъяснить.
– А меня ты какого дьявола выставил поляком? – возопил не остывший от спора Крыжановский, лишь только граф неосторожным словом напомнил о своей возмутительной импровизации. – А ну, как на аванпостах повстречались бы истинные ляхи? Я же на их языке не связал бы и двух слов! У меня польская кровь лишь в третьем поколении!
– Кто знал, – пожал плечами Толстой, – да, собственно, ты и без встречи с поляками чуть не провалил всё дело. Впредь следи за лицом, оно у тебя – как раскрытая книга. Хорошо, что французы попались не умеющие читать таких книг.
– Да, уж! Ни в лазутчики, ни в комедианты я точно не гожусь, за полным отсутствием таланта, – насупился Максим.
– Ну, будет, будет! Смертельно хочется спать, а у нас дело не кончено! – граф зевнул, широко раскрыв бесстыдный рот. – Предлагаю тебе вот что: у меня в Лоскутном ряду верные людишки имеются. Они всю подноготную расскажут – что по Москве делается, и где какой французский военачальник стоит. А понадобится, так и проведут, куда попросим. Тайными путями.