Висельник и Колесница

Жемер Константин Геннадьевич

–  Который Мишка? – прищурился Крыжановский. Ему не раз приходилось слышать о знаменитом воре.

–  Вон тот – кормилец воронов.

С мёртвой безглазой головы того, кого Американец назвал Мишкой Меченым, лениво поднялась чёрная птица и перелетела на другоё тело.

–  Вполне честная смерть! – заметил Толстой и, уловив недоумённый взгляд спутника, пояснил. – Для Меченого и ему подобных кончить жизнь в петле – всё равно как для тебя – умереть в бою, размахивая любимой саблей.

–  А тебе, граф, какая смерть мила? – поинтересовался Максим, поспешно крестясь.

–

 Не поверишь, хотел бы испустить дух в собственной постели, окружённый родственниками. И, чтоб непременно исповедаться и причаститься… Но, не станем отвлекаться: Мишка был нашей главной ниточкой, ведущей к Понятовскому. Встречных-поперечных засран…в спрашивать более не вижу смысла – хватило одного. Остаётся единственное решение: вернуться к господину Белье-младшему и вытряхнуть из его уродливой рожи сведения о местонахождении Понятовского, – граф помедлил и закончил досадливо, – эх, зря я не выудил из кармана этого мнимого Вольтера карту, о которой тот проговорился. Глядишь, сейчас бы она нам пригодилась.

Максим тоскливо вздохнул, посмотрел на компаньона и заметил:

–  Даст Бог, станешь рассказывать по кабакам о наших похождениях, этот момент непременно упусти. А то слушатели, не ровён час, начнут хвататься за карманы и проверять, на месте ли их табакерки.

В ответ Американец выкинул одну из тех штук, за какие молвою был наречён человеком диким и туземным: посреди мёртвого и поруганного города раздался громкий молодой хохот.

Глава 9

Явление зверя

1 (13) октября 1812 г.

Москва.

Возвращение в уцелевшие кварталы показало, что там теперь не безлюдно. Проснувшиеся французы заполонили улицы и сновали по своим делам.

Максим и Фёдор особо не таились. Правда, полковник счёл возможным выразить некоторую опаску относительно того, что, Анри Бейль мог поднять тревогу. Но Толстой лучился безмятежностью. По мнению графа выходило, что несчастный интендант настолько удручён духовными и телесными страданиями, что ему не до того.

У ворот Голицынской больницы бросилась в глаза роскошная крытая коляска с обгорелым верхом. Запряжённая в экипаж изголодавшаяся, полудохлая кляча благородных кровей тоже вполне соответствовала общей картине светской жизни захватчиков в мёртвой Москве.

Помня слова наблюдательного Бейля о бросающейся в глаза сытости их собственных лошадей, русские решили привязать оных за углом, подальше от клячи, чтоб не создавать опасных контрастов. Для этого пришлось пройтись пешком, но зато удалось избежать досадной встречи со знакомым лекарем – тем самым, что после дуэли пользовал раненого Франсуа. Лекарь как раз спустился по лестнице и уселся в недоеденную огнём коляску, каковая немедленно тронулась с места. Бедная лошадь из последних сил влекла экипаж – предчувствуя близкую кончину, она жалобно ржала.

–  Судьба за нас! – заявил, глядя вслед, Толстой. – Теперь никто не помешает побеседовать по душам с малышом Франсуа.

Если не считать, конечно, господина Кериака. Но его, как я понимаю, ты Максимус, легко отвлечёшь светской беседой.

Максим сердито поглядел на графа, но отвечать не стал: пусть, мол, себе издевается, коль ему от того легче живётся.

Внутри больничного корпуса, всюду, исключая лишь лестничные марши, вповалку лежали раненые. К удивлению компаньонов, кроме французской речи до них донеслась и русская. Была ли здесь причиной благодатная больничная атмосфера или что-то другое, но воины обеих противостоящих армий сдружились. Безрукие и безногие инвалиды более не чувствовали враждебности и не винили друг друга за причинённые в бою увечья. В общем гомоне проступали обрывки разговоров:

–  Moscou n'existe plus pour nous — tout est devore par les flammes^[82].

–  Жаль, никто не догадался тушить огонь молоком только что отелившейся коровы. Сие есть самое верное средство, чтоб пожар не перекинулся на соседние постройки.

–  Брехня! Следовало бросить в полымя камень яхонт, Это бы всё погасило. Сам же камень остался бы в целости…

Поиски Франсуа Белье не заняли много времени. Тот расположился в отдельной комнате, где, судя по обстановке, до нашествия, помещались больничные прачки. Теперь же сюда втащили койку. На ней и сидел забинтованный драгун: в одном сапоге, стеная от боли, он пытался натянуть второй.

Первым делом Толстой быстро прошёл в противоположный конец прачечной, где приметил ещё одну дверь, приоткрыл её, убедился, что там всего лишь кладовка, наполненная грязным бельём, и с лучезарной улыбкой обернулся к раненому. Максим тем временем опёрся спиной о косяк, перекрывая единственный выход, и скрестил руки на груди.

–  О, как это любезно господа, что вы не оставляете меня перед столь важным шагом, – вскричал Белье гнусавым голосом, не прекращая при том борьбу с непослушным сапогом. – Но позвольте заверить, что я чувствую в себе достаточно сил, и уже почти собрался…

–  Знаем, знаем, – ласково промурлыкал Толстой. – Вы, друг мой, несомненно доказали что обладаете могучей силой воли. Но необходимо убедиться в том, что телесные муки не затронули ваш разум…Таков приказ генерала. Поэтому прошу повторить всё, что надлежит делать. И оставьте, наконец, в покое злосчастный сапог.

«Что за кунштюк затеял Американец?» – недоумённо подумал Максим. – Не антимонии разводить надо, а отнять у болвана карту – и дело с концом».

–  Извольте же! – Белье закрыл глаз, и стал заученно излагать:

–  Подойти к калитке, ответить на тайный знак стража, предать себя в руки Ордена…

–  Вот видите, Франсуа, как вы беспечны, – перебил Толстой, – только представьте реакцию стража, если случайно ошибётесь с ответом.

–  Я не ошибусь, – заверил Белье и сотворил в воздухе следующее: вытянул вперёд руку, словно отодвигая от себя преграду, а затем коснулся тыльной стороной ладони того места, где под бинтами угадывался лоб.

–  Хорошо, продолжайте, – не прекращал мучить раненого Американец.