Вишнёвый луч

Черникова Елена Вячеславовна

Джованни до вечера простоял у камина с кипой бумаг в руках. Он молился и просил: только скажи. Только скажи, что мне делать с этой рукописью. Она вполне гениальна. Она весьма прославится. Через сто лет Гутенберг изобретёт свой проклятый станок, а через шестьсот пятьдесят лет этот текст опутает всю Землю. Уже никто не вырвется. Все будут бегать друг за другом и заглядывать под юбки, которые станут в сто раз короче. Для удобства.

Весь мир рассыплется по журнальчикам, в которых всё это будет работать, как перпетуум хрюкале. Свинство разольётся, как лава. Соки священнодействия будут капать

прямо из юных ушей прыщавых дев, и девы забудут своё предназначение, а юноши уйдут на войну, чтобы не видеть этих шлюшек. В любви полов появится нота цивилизованного дилетантизма.

Одна порядочная набожная женщина, графиня Мария Аквино, довольно быстро превратит всё человечество в стадо корчащихся от похоти разноцветных медузоподобных обезьян. Будет всё как я написал. Сними штаны, подойди поближе. Подними юбку, раздвинь ноги.

Только у меня сто побасенок, а у них будет одна. Всё деградирует...

Что мне делать, Господи?

Я сожгу её, ладно? Ты разрешаешь?

ПЛАНОВОЕ ПИРШЕСТВО ПЛОТИ

Давид вышел погулять. Марафон эротический вытряхнул из него все силы, на марафон избирательный ничего не осталось.

Он понял, почему светский властитель должен быть женат. Он понял, почему высший церковный иерарх обязан быть монахом.

Себя он почувствовал слепым щенком, которому далеко и до суки, и до кобеля. Но.

Главное - кнопка. Нажимаешь на кнопку - и всё вертится. Если я, мужчина, могу создать новую жизнь, даже одну, значит, я тоже творец, значит, именно я - по образу и подобию, значит, я тоже немного бог, значит, надо просто найти кнопку. Всё предельно ясно.

Власть - это рука на кнопке.

Желательно: трясти горы, насылать цунами, управлять торнадо. Вот это власть.

Какое там депутатство! Смех, а не власть.

Россия - страна власти. Только здесь ощущаешь великие силы. Давид понял бабушку. Он понял всё, что даже не говорилось. Дайте кнопку, не могу ждать, пальцы сводит.

Просидев часа два на лавочке в Сокольниках, Давид до сладости опустился в обычную жизнь и зарылся в её придонный ил. Ква-ква.

Тут пищали дети, покрикивали шалые мамаши, укоризненно шептались бабушки, все - в уверенности, что знают истинную цену слова, шёпота, крика.

Шевелящаяся масса безалаберных женщин бесила его сегодня странной моральной сытостью: дамы всех поколений были уверены в своих статусах и педагогических возможностях. Воображение Давида хулигански подставляло то одну, то другую женщину в прорезь фанерного щита, как на пляже: море, песок, верблюд, а на горбах - вон та, или вот эта. В роли бессменного верблюда был обнажённый Давид, победительный и бесспорный, с пылающим наперевес.

Он очень развеселился, когда обнаружил, что безо всяких мук совести перешёл на малышку в бантиках прямо с её почтенной бабушки. Обе счастливо похрюкивали, а он небрежно глумился, говоря: "Соблюдайте живую очередь! Вас много, а я один!" Воображение влекло его подо все юбки, и все особы женского пола нетерпеливо перетаптывались, кусая губы: ну когда же очередь дойдёт!.. Давид весь, до молекулы, отдался жгучим видениям, даже глаза прикрыл и чуть слышно застонал. Кто-то участливо склонился над его лицом. Мягкая ладонь легла на лоб. Давид очнулся и, увидев соседку, вскочил на ноги. И сразу сел.

– Гуляешь?

–

Ты выселил меня, - ответила я.
– Гуляю.

– Не приходи пока, - посоветовал Давид.
– Я негостеприимен.

– Конечно. Я тоже.

Спрашивается, вот зачем я сказала это?

Давид мигом ответил:

– Можно проверить?

– Нет. У меня Пётр. И я не могу научить тебя, как бабушка. Я сама учусь у неё.

– Прекрасно! Обменяемся опытом! Работа над ошибками!
– Интонация была разудалая, но взгляд колюче-серьёзный. Похоже, молодец действительно решил пройтись по всему, что шевелится.

– Нет, - участливо повторила я.
– Жизнь усложнять-то...

Он вдруг замер, будто обжёгся всем телом. Затаив дыхание, он посмотрел куда-то за моё плечо, далеко-далёко, и пообещал:

– Ничего, мы ещё встретимся... в обществе спектакля. Словесница! Шоколадница. Кружевница...

Его лицо так болотно позеленело, когда он пригрозил мне, что я мигом замёрзла, устала и попрощалась.

Я ушла очень быстро, а он, окаменелый, сидел на лавочке и не мог оторвать взгляд от горизонта, на линии которого что-то видел он один. Я ещё не знала тогда, что такое общество спектакля.

"Ну и гадина!" - смачно сказала я лифтёру, думая о Давиде.

Мужик обиделся.

Отодвинувшись в угол кабины, я извинилась, отвернулась и разыграла пантомиму "репетиция", чтобы лифтёр понял: актриска-чума учит роль. Для убедительности я пропела пару тактов из чижика-пыжика, а руками изобразила лебедя и вообще всего Сен-Санса. Птичий двор с таким набором годился бы лишь на капустник, и лифтёр, уловив абсурдность, успокоился.

Абсурд успокаивает лифтёров, я заметила.

На верхнем этаже офисной громады меня встретила тоненькая коза с тремя европейскими языками и горестно поведала, что её хозяин сегодня улетел в Австралию, и наше интервью, увы, переносится. Я ушла без крика. Когда вы падаете и что-то заботливо переносится, это значит, что вы продолжаете падать. Вам указана траектория, вас заботливо подтолкнули в пропасть, и вам не о чем беспокоиться. Долетите до дна - будем решать вопрос. До точки бифуркации ещё есть время.

Я научилась китайской спонтанности - "ли". Как песчинки на берегу, как извилинки во мраморе, как облака в небе, - всё это спонтанно и свободно. Я падаю, но я понимаю это. Значит, свободна. Так я рассуждала тогда, когда маялась в поисках новой работы и горевала без бабушки. Я уже почти привыкла к этим горестям. Ведь у меня есть мой камень, мой надёжный, будто краеугольный. Пётр!

Полдня пустой свободы, - и я поехала к Петру. Почему-то именно сегодня он был необычайно дорог мне, мил и желанен. Впрочем, не почему-то, а потому, что я осталась одна. Словесность меня пока не хочет, молчит, ни звука не шлёт. Людей тоже нет. Омороченный властолюбием Давид увёл бабушку. Тотальный антракт.

Принимаем решение. Моё тело желает соединиться с телом Петра. Так тоже можно любить. Телом. Оно не так уж плохо, если разобраться. Тело - инструмент. И приёмник, и датчик. Люди пока не могут без него. Раньше могли, теперь нет. Вы, конечно, помните, что главный вопрос глобально не решён: познаваем или непознаваем мир. И с тех пор как возобладало мнение, что мир познаваем, с тех пор и таскаемся мы со своим телом, как с писаной торбой. Познаём. Однажды это, естественно, кончится.