Вишнёвый луч

Черникова Елена Вячеславовна

Впрочем, нам и не узнать всего, как ни трудись физика. Нам и не надо. Не утилитарно это.

Не надо нам знать, как Он творил. Не дано и не будет, и не пытайтесь. Не...

Покалывает, везде по иголочке, но уже не так больно. Ощущение, что электромясорубка, в которую меня только что засунули всю целиком, вдруг остановилась.

Потом её запустили в обратную сторону, и мои части, ещё не фаршированные, но изрядно помятые, вновь ищут друг друга, будто по анатомической схеме-шпаргалке.

Хрипя

натужно, как муравей, перетаскивающий слона, плюхнулось что-то на мою грудь: это бабушка, рыча мне проклятия, упала вниз, вернулась ко мне, прихватив самые тяжёлые полнеба.

Душа безрадостно и грузно вмялась, встала на место, а я вцепилась в неё, как мать в ребёнка, и, вновь ощутив свои руки телесные, затолкала душу в сердце поглубже. Всё, не вырвешься, пока я сама не решу родить тебя. Сиди тихо.

Съёжилась она и не посмела возразить.

Наверное, я чем-то её, душеньку, наконец, напугала.

Потомуч охрип, хохоча надо мной. Лёжа на бархатной скатерти в каминной у Джованни, он разглядывал мою заплывшую физиономию, и даже семь веков расстояния не ретушировали грубые черты.

Потомуч перекатывался по столу, заворачивался в листы хозяиновой рукописи, даже пометки там делал, меняя героев и героинь, и всё не мог собраться с силами и выговорить нам всё, что думает о людях, пишущих выстраданные книги. Страдания наши заставляли добродушного Потомуча корчиться в стенобитных припадках громоподобного, прямо-таки олимпийского хохота. И стрелы летели на землю.

Джованни остался один. Окно, вишнёвый луч, рукопись, начинается день, приближается смерть. А бессмертие вежливо покашливает у порога. Вызывали? Служба доставки. Праздничные скидки. Вам упаковать?

ЭПИЛОГ

Вчера профессиональный философ говорил со мной о высокой глубине. Мы сидели в кафе, пили чай.

– Есть молчаливые люди, которые ходят где-то рядом, но не говорят, а только слушают. Им незачем говорить. Глубина!

– Я уже не интересуюсь глубокими молчунами, - сказала я философу, - пусть молчат себе на здоровье. Мне, напротив, и поговорить-то не с кем.

Конечно, воспитанные люди так не ведут себя, но мне повезло, и мой собеседник оказался джентльменом:

– А вдруг там, в молчаливо молчащих, так глубоко, что страшно заглянуть!
– мечтательно сказал доктор философских наук.

– Во глубине, столь таинственно декорированной, живёт жестокость, одетая в самые чистые, древние формы гордыни.

Философ слушал очень внимательно, и я решилась:

– Молчат по-настоящему - только мудрые. Или наоборот, те, у кого, извините, сердце разбито вполне, а не для эстрады. А от той глубины, на которую вы намекаете, молчат,

а точнее, помалкивают, интеллектуальные пижоны и пижонки. У нас их ошибочно зовут интеллигентами.

– А как надо звать их?
– вполне серьёзно уточнил философ.

– Инвалиды картезианства. И платить пособие, чтоб из дому не выходили. Пусть молчат и думают у себя на кухне. Пусть жестоко бьют своих собственных тараканов.

– Интеллигентность как группа инвалидности по заболеванию "неокартезианство"? Занятно. Некогда об этом не думал. Интересно, как в этом смысле выгляжу со стороны я?

– Вы любите женщин? Вы очень озабочены презентацией своей личности? Вы нуждаетесь в повседневном понимании со стороны всех-всех-всех? Ответьте на эти вопросы и вы приблизитесь к пониманию.

– Я хочу всё испытать!
– воскликнул он, очевидно не задумываясь о формах жестокости.
– Всю жизнь. Жить!

Он был природный красавец, умница и профессор пяти университетов. Я залюбовалась. Какие глаза!..

В кармане тут же пискнул Потомуч: "Ты их ещё со звёздами сравни! Я побегу за мылом и верёвкой!"

Прекрасный философ тем временем разглядывал меня:

– А как вы думаете, о чём действительно стоит думать?

Я обрадовалась необыкновенно и счастливо. Впервые за долгие годы я услышала от человека вопрос, на который мне хотелось ответить.

– О Боге. О тексте, который надо принять от Него. Указания, знаки. И - как ответить Ему; чем ответить; что сделать в ответ.

Выдав это, я вздрогнула: гордыня. Я опять сказала страшную глупость. Потомучик облил бы меня самым вязким презрением.

Философ улыбнулся:

– Мадам - пророк? А как вы узнаёте, что правильно поняли Его?
– спросил философ, услышав мои мысли.
– Где критерий? У Моисея было чудо на чуде, столп облачный, столп огненный, и воды расступались, и манна сыпалась, и то ему неоднократно приходилось нервничать, поскольку народ не понимал очевидного. Вы-то что? Бегаете со звукозаписывающей скрижалью? Где она? И что там у вас в начале?

Правильно. И отвечать надо обязательно. Отступать некуда, ведь мы ещё вчера договорились поговорить.

– Есть у меня один чёткий критерий. Но - мой личный, никому не рекомендую. Если я понимаю плохо, неполно и неправильно, то меня бьют. Видите шрам? - я предъявила ему шрам над глазом.
– Мною управляют через тело. Или камень дают, подержать... У меня теперь очень странное тело. Столько шрамов повсюду, что даже любовника не заведёшь: испугается, заикаться начнёт, или замолчит...

Он посмотрел на мой левый глаз и предложил ещё чаю. Я согласилась.

Мне стало стыдно.

Москва, 2005 год