Vita Nostra
Шрифт:
И она рассказала. Костя слушал, напряженно подавшись вперед, механически вертя в пальцах сломанный карандаш.
— Ты хочешь сказать, что он за тебя заступился?!
— Не знаю. Выглядело именно так.
— «Не требую невозможного»… Когда он посылал Лизку на панель — тоже, значит, невозможного не требовал…
— А ты знаешь?!
— Все знают. Когда он убил мою бабушку… он тоже не требовал невозможного?
— Не требовал. Ты мог сдать зачет с первого раза. Сдал со второго.
Костины глаза сделались, как две стекляшки.
— Но
— Ты очень изменилась, — сказал Костя. — Иногда мне кажется, что ты стала похожа на него.
— Но ведь ты мог сдать с первого раза, — Сашка чувствовала его нарастающую неприязнь и говорила торопливо и веско, будто наваливаясь грудью на поток ураганного ветра. — Это правда, Костя, это неприятно и печально, но это так. Ты мог. Но не сдал… Вот ты его сын, и ты его ненавидишь. Но, может быть, он не самый плохой отец. Рациональный. Строгий. Эффективный.
— Что?!
— Может быть, он даже любит тебя. По-своему… Может быть, все отцы на земле — проекции одной-единственной сущности. Только способ преобразования разный. Тень балерины — уродец с крохотной головой и толстыми ногами… Представляешь, до какой степени может исказить сущность какой-нибудь изощренный способ проекции? Если вот эта куча перегноя — проекция цветущего сада на бесконечное время, на дожди и холода… Если мой отец, который бросил маму с младенцем на руках — проекция великодушного и любящего мужчины, но вот — солнце садилось, и тень легла кривая…
Сашка говорила, с удивлением понимая, что мыслит не словами. Слова — потом, а поначалу — гибкие упругие… образы? Картины? Живые существа?! Необходимость переводить эти мысли-ощущения в привычную словесную форму начинала тяготить ее.
Костя взял ее за руку жестом заботливой медсестры:
— Сашка… Ты в порядке?
— Я? Да. Бедная Джульетта ошибалась. Помнишь? «Лишь это имя мне желает зла. Ты б был собой, не будучи Монтекки. Что есть Монтекки? Разве так зовут лицо и плечи, ноги, грудь и руки? Неужто больше нет других имен?»… Житейское заблуждение вроде того, что Земля плоская. «Как вы яхту назовете, так она и поплывет» — вот, вот оно. Это правильно.
— Сашка… — кажется, Костя нервничал.
— Послушай, — она прикрыла глаза, чтобы не видеть ни Кости, ни комнаты, чтобы полнее ощущать переливы-прикосновения своих новых мыслей, мыслей-образов, мыслей-существ. — Я могу… создать… воплотить… актуализировать… изреалить… нарисовать вам с Женькой такую Любовь, как у Ромео и Джульетты. Вы будете чувствовать… жить, проживать, угорать… от единственной в мире любви… Я ее изъявлю…
Сашка запнулась. Костя смотрел с каждой секундой все напряженнее. Танец упругих теней, заполонивших Сашкино сознание, замедлился, на первый план выскочили, как бегущая строка, обычные мысли-слова.
— Прости, я неудачно пошутила насчет любви. Я говорю лишнее. Я… понимаешь, я продолжаюсь, плыву, растекаюсь. Не могу остановиться. Меня распирает изнутри, я как тесто на дрожжах, я рано или поздно сорвусь, и тогда Коженников… извини.
Костины зрачки расширились, Сашка поняла, что сейчас что-то произойдет, и в самом деле — заскрипев зубами, Костя несильно ударил ее по щеке. Сашка почувствовала, как внутри у него все грохнуло и зазвенело от этого удара.
— Ничего, ничего, не пугайся, — она попыталась улыбнуться, — все правильно… мне не больно. Я вот что думаю: если понятия можно изъявлять, то, наверное, их можно являть заново. Создавать то, чего никогда не было раньше, а не просто проецировать идеи. Я проектор, я киноаппарат, бросаю тени на экран… А кто-то делает сущности — из ничего? Как ты думаешь, из ничего — можно ли сотворить что-то стоящее?
— Выпей воды, — Костя бледнел на глазах. — Они тебя довели. Сашка, на третьем курсе одна девчонка сошла с ума… Вот так же.
— Все девчонки сумасшедшие. Каждая по-своему. Послушай, мне кажется, что я все могу. Я вырвалась из нашего текста и могу посмотреть на него извне. И я вижу — это просто буквы. Каждый человек — слово, просто слово. А другие — знаки препинания.
— Послушай, я могу позвать кого-нибудь… Или…
Сашку накрыло тишиной. Костя шевелил губами, он беспокоился, он был близок к отчаянию. Сашка мигнула; Костя был только наполовину человеком, а наполовину — тенью, проекцией чего-то очень важного, куда более фундаментального, нежели все человечество разом. Но Костя был еще человеком, в то время как Сашка рвалась, выскальзывала из оболочки, теряя форму и теряя возможность думать, и на краю ее гаснущего — или разгорающегося? — сознания болталась раздраженная фраза Стерха: «Вы когда-нибудь выворачивали грязный носок?!»
А потом распахнулась дверь, и то, что было снаружи, шагнуло в комнату.
— Что с ней?!
Костя стоял, прислонившись спиной к стене. Дверь в ванную была приоткрыта. Лилась вода из крана. Голос Фарита Коженникова что-то ответил, но Сашка не разобрала слов.
Она сидела за конторкой. Не лежала, не валялась без сознания, как можно было ожидать. Сидела, водя карандашом по листу бумаги, и лист был весь исчеркан крючками, штрихами, спиралями.
— Что с ней будет? — снова спросил Костя.
Ответа она опять не расслышала. Шум воды прекратился; Фарит Коженников вошел в комнату, и Сашка на секунду зажмурилась. Только на секунду; Фарит был в легких светло-серых очках, почти прозрачных — и все-таки непроницаемых.
— Мне уйти? — глухо спросил Костя.
Коженников поставил на полку две вымытые чашки. Сашка мельком вспомнила, что пила кефир вчера утром и не успела сполоснуть посуду перед занятиями.
— Если тебе нечего делать, сынок, можешь сходить в гастроном на углу и купить чая, печенья и растворимого кофе. Вот это будет подлинная забота о Саше Самохиной. Сбегаешь?