Vita Nostra
Шрифт:
Сашка села на гранитный постамент. Обхватила руками плечи. Костя уселся рядом. Оттого, что он так сидел, молча, оттого что касался боком Сашкиного бока, оттого что сопел и глядел прямо перед собой — Сашка обмерла и на секунду возненавидела себя. За то, что избегала его. За эту кильку в томате. За отведенные глаза и пропущенные пары. За все.
— Я хотел два раза пойти, — сказал Костя. — За себя и за тебя.
Она не выдержала и заревела в голос. Два раза пойти на индивидуальные к Портнову — все равно что два раза умереть; Костя был готов на это ради нее, а она удрала у него
— Он уже ушел? — спросила она сквозь слезы.
Костя зябко повел плечами:
— Он в институте. Я тут давно сижу, от самого конца занятий. Он не выходил… Послушай, может, мне пойти и сказать ему, что я нашел тебя, и все дело в том, что ты заболела? Потеряла сознание… А что?
Сашка помотала головой. Врать Портнову — самоубийство. То, что Костя вызывается быть гонцом — самопожертвование.
— Я сама к нему пойду, — больше всего неудобства ей доставляли не слезы, хотя все лицо, наверное, покрылось черными потеками. Больше всего ей мешали проклятые сопли, от которых краснел и раздувался нос. — Пока он не ушел. Пусть делает, что хочет.
— Он злится! Сейчас не надо — попадешь под горячую руку… Пусть остынет…
— Портнов — остынет?!
Сашка поднялась. Вахтерша из стеклянной будки смотрела с недоумением и сочувствием.
— Ты только меня дождись, — слабым голосом сказала Сашка. — Мне легче, если я буду знать, что ты ждешь.
Костя отрывисто кивнул.
Сашка спустилась вниз, ко входу в столовую, уже закрытому. Напротив висело большое зеркало; Сашка отразилась в нем в полный рост. Не стала разглядывать отражение; вытерла, как могла, черные потеки вокруг глаз. Перевела дыхание. Спустилась ниже — в коридор с коричневыми дерматиновыми дверями. На первой из них, широкой, двустворчатой, имелась табличка: «Учебная часть».
Сашка постучала. Стук утонул в дерматине. Тогда она постучала по ручке.
— В чем дело?
Голос был резкий. Голос Портнова.
Сашка потянула на себя дверную ручку.
В длинной, мягко освещенной комнате стояли диваны вдоль стен, вешалка с несколькими плащами и совершенно голый пластмассовый манекен. В дальнем от двери углу, у старого письменного стола, сидел Портнов над разложенными бумагами. Смотрел на Сашку поверх очков ледяными, неподвижными глазами.
«Меня ждет Костя», — напомнила она себе и сглотнула слюну.
— Что вам нужно, Самохина?
— Я выучила, — сказала Сашка, стараясь не выказывать страха. — Я все выучила. Я готова к занятию.
— Который час?
— Полседьмого.
— На который час было назначено индивидуальное занятие?
— На пятнадцать тридцать… Но я все выучила! Можете проверить…
— Почему я должен тратить на тебя свое личное время?
Сашка растерялась.
— Вы пропустили занятие, Самохина. Ваш поезд ушел.
— Но у меня была уважительная…
— Не было! Ни одна причина не является уважительной для пропуска контрольного занятия. Я пишу докладную Коженникову, пусть принимает дисциплинарные меры.
— Но я все выучила!
— Меня уже не интересует. Следующая наша встреча состоится в четверг, на лекции. До свидания.
И Портнов
Сашка вышла. Потом вернулась, все еще не в состоянии поверить в несправедливость.
— Я выучила! Это ведь только пятнадцать минут! Проверьте…
— Закройте дверь, Самохина, с той стороны.
Волоча за собой сумку, она поднялась по лестнице. У входа в столовую остановилась перед зеркалом. Слезы высохли, лицо казалось белым и длинным, как бинт.
— Ну что?! — Костя ждал ее. Костя кинулся навстречу.
Сашка целую минуту не могла ничего сказать. Вспомнился летний разговор, случившийся почти полтора года назад: «У меня будильник не зазвонил… — Очень плохо, но не ужасно… даже полезно — научит тебя дисциплине… Второй такой промах обойдется дороже, и не говори, что я не предупреждал…»
— Да что случилось-то?!
— У тебя есть возможность… как-то связаться… с твоим… отцом?
Костя отшатнулся.
— Зачем?
— Мне надо с ним поговорить, — безнадежно сказала Сашка.
Костя молчал.
— Ну?
— Он давал мне телефон, но я ту бумажку выкинул, — Костя глубоко вздохнул. — Послушай… Ну ты же ничего ужасного не сделала… А?
Сашка дозвонилась маме на другой день. Голос в трубке был глухой и усталый. Поначалу мама отнекивалась, только потом призналась, что вчера, возвращаясь с работы, неудачно упала и сломала большой палец на правой руке. Ничего страшного, конечно. Мороки много… Рука-то правая… Ну да могло быть хуже, как оказалось. Не поскользнись она — свалилась бы в канализационный люк, там крышку сперли, темно, фонари не горят… В двух шагах был люк открытый! На тротуаре, вечером! Так что нету худа без добра. С ЖЕКом лаемся, судиться вот будем, наверное. А палец срастется. Не переживай. Все заживет.
Поговорив с мамой, Сашка долго бродила по городу Торпе. Пошел первый снег и тут же растаял.
В четверг дали отопление. В соседней комнате тут же прорвало батарею, и отопление отключили. Топали по коридору сантехники, бранились и грохотали железом.
К вечеру в комнате запотели стекла. Сделалось тепло; гармошка батареи украсилась свежевыстиранными носками, колготками и трусами. Сашка пошла на кухню, залила кипятком кубик бульона в эмалированной кружке и, прихлебывая бульон, села за упражнения.
У нее было такое чувство, будто она избежала большой беды. Собственно, тогда, позапрошлым летом, когда она увидела растерянную маму рядом с носилками, на которых лежал совсем незнакомый Сашке Валентин, она испытала нечто подобное. Почти радость — оттого, что вместо большой беды пришла относительно небольшая, которую легко пережить.
— Зачем он это делает? — спрашивал Костя, сидя над чашкой чая с развалившемся в ней сухарем.
— Ты не спрашиваешь, как он это делает.
И они молчали. И Сашка была почти счастлива, потому что поток событий окончательно вымыл из их отношений тот вечер, ту кильку, ту смятую простынку и монеты на полу… Монеты она, кстати, собрала потом до единой. Сложила в чемодан, будто предчувствуя, что рано или поздно Коженников-старший выставит счет.