Витенька
Шрифт:
— Ты не влюбился, сынок? — спросил он невнятно и виновато, тут же спасительно подумал, что Витенька, возможно, и не услышал вопроса, не понял его или не обратил внимания на эту мимолетную отцовскую глупость. Но Витек неожиданно упал весь в руки отца, с какой-то незнакомой покорностью выдохнул жалкое «да-а» и затрясся, зарыдал на отцовских руках открыто и безудержно, как ребенок. Чуть ли не счастливый оттого, что сдуру попал в точку, во всяком случае уже не стыдясь своего вопроса, а даже радуясь, что так сразу открылась вся тайна, благодаря вопросу, Борис Михайлович дал Витеньке выплакаться, захватил его покрепче и стал успокаивать.
— Это совсем не страшно, сынок, подумаешь, дело какое, успокойся, это все пройдет.
— Нет, — хлюпая, ответил Витек и снова залился слезами, снова затряслись слабенькие плечи его в мягких и могучих руках отца.
— Ну хорошо, ну, ладно, это же со всеми бывает,
Борис Михайлович высвободился от Витеньки и с большим трудом, опираясь о пол и кресло, поднялся на ноги — так все затекло и наболело в долгой неудобной позе.
Катерина приняла лекарство и лежала, постанывая, когда вошел Борис Михайлович. Он успокоил ее, рассказал в двух словах о Витенькином несчастье и стал одеваться. Потом помог одеться Витьку, и они вышли, спустились в лифте и вышли в ночной заснеженный двор. Шли по расчищенным дорожкам, отец держал за плечи сына и говорил, говорил все, что приходило в голову, лишь бы говорить, лишь бы голосом своим успокаивать его, чтобы не переживал Витек так тяжело, не надо так переживать. «Может, ты думаешь, что это с тобой одним или с тобой первым, нет, это со всеми бывает, с каждым человеком, как только человек подрастает, становится взрослым, так и приходит это, и ничего тут ненормального нету, только не надо так переживать, тем более пить, вот пить эту гадость совсем уж нельзя, это действительно не обязательно и ни к чему, а так, что же, это все нормально, потом даже смешно будет вспоминать, когда вырастешь, вот, мол, глупый какой был и так далее». Борис Михайлович не стеснялся говорить что в голову придет, потому что на этот раз он был сильной стороной, отцом, в котором у Витеньки еще не прошла нужда, как иногда кажется ему, Витеньке, нет, не прошла, и не скоро еще пройдет. В голове у Бориса Михайловича мелькнуло это: вот, дескать, ты и убедился, что с отцом еще не все покончено, еще он и помочь может, спасти и выручить. И от этой мысли все смелей становился Борис Михайлович в своих словах, в говорении своем.
— Это же, сынок, простой закон жизни. Тебе кажется, что все теперь, пропал, никого уже больше тебе и не надо, что ты и помрешь без нее, а на самом-то деле просто время пришло, закон жизни говорит о себе, некоторые раньше, из богатых, конечно, даже нанимали к своим детям таких девушек или женщин, чтобы все это проходило без таких вот трудных моментов, конечно, раньше было, у богатых людей, и это, конечно, неправильно и дурно во всех отношениях, а ты же у нас умный парень, ты все должен умом понять.
И правда, морозная ночь, безлюдная темнота и голос отца постепенно успокаивали Витеньку, он даже стал постепенно улавливать смысл отцовских слов. И хотя думал, что отец ничего в его случае не понимает и все говорит неправильно, все же его успокаивало хождение это по снежным расчищенным дворниками дорожкам, и давняя, детская, уже забытая нежность к отцу, бесконечное доверие переполнили его. Он подчинился отцовскому голосу и, все больше успокаиваясь, по-новому, по-хорошему начал думать об отце, как давно уже не думал. Вот же не стал орать, кричать, даже с моралью не стал лезть в душу, а все понял, угадал, вошел в понимание и вот жалеет. И еще кто-то посторонний, а не сам Витек уловил, не пропустил тех слов о девушках и женщинах, которых кто-то там нанимал, удивился этим словам сидевший в Витеньке посторонний человек, не пьяный, а трезвый, удивился и запомнил. Сам же Витенька, подлинный Витек, совсем не понимал и не хотел понимать ничего этого, он то и дело возвращался туда, к ней, к Марианне, видел ее остановившиеся длинные глаза, они смотрели не мигая, тягуче как-то, почти осязаемо шел от них почти осязаемый густой свет. Темные худые щеки, и черные волосы падали по щекам до самых плеч, и челка закрывала лоб и брови, и даже эти длинные глаза, которые все же смотрели из-под челки и направляли на Витеньку густой, почти осязаемый свет.
Взявшись за руки, они шли из школы, раскачивали свои портфели и молча улыбались каждый себе отдельно, но вместе с тем и друг другу, и тогда от метро отделился высокий парень и смело пошел им навстречу. Остановился. Парень и Витенька обменялись мгновенными взглядами, а Марианна отпустила Витенькину руку и сказала:
— Это мой друг, Вадим. Познакомьтесь.
Ребята не очень естественно и неохотно поклонились друг другу. Потом Вадим обнял Марианну за плечи, развернул ее, и они ушли. Витенька стоял на месте и тогда, когда они скрылись за троллейбусом, завернули, наверное, за диспетчерскую, а может быть, сели в троллейбус или в трамвай, тут были конечные остановки и трамвая и троллейбуса, а может, ушли куда, может, ушли к ней. Главное, что
— Перестань, Виктор, ты замучил меня, ты мой бог, я поклоняюсь тебе, потому что ты гений, господи, я никогда не видела ни одного живого гения. Как я раньше этого не знала, господи…
Витенька растерялся и даже немного испугался, потому что для первого раза было слишком много всего, первый раз его захватила эта дикая любовь, над которой раньше он только смеялся, первый раз он целовался, вернее, его целовали, и, главное, именно она целовала, первый раз плакала его любовь перед ним на коленях и говорила такие слова, сразу все это просто невозможно вынести, но Витек вынес, он даже стал гладить Марианну, когда немного пришел в себя, стал говорить что-то, ты, дескать, тоже моя богиня, только другая богиня, черная богиня, сумасшедшая богиня и так далее. Марианна целовала Витенькины руки, обливала их слезами и перебивала его, ей тоже хотелось говорить.
— Нет, Витенька, ты мой бог, я люблю тебя и поклоняюсь и в школе скажу всем, что ты мой бог, ты понимаешь, почему я не Марьяна, а Марианна, потому что во мне миллион кровей — от турецкой до голландской и французской, если бы я жила и родилась там, меня бы звали Мари-Анна, поэтому я Марианна, меня бы звали полным именем Мари-Анна-Петер Желудкова, столько во мне намешано имен и кровей, и теперь это все твое…
Мари-Анна, или Марианна, переместилась на колени к Витеньке и уже от слез перешла к смеху, смеялась и говорила, что будет учить Витеньку целоваться, потому что целоваться надо уметь даже гению. И она стала учить. А Витенька говорил, что будет называть ее Петей, что из Мари, Анна, Петер он выбрал третье и будет называть ее и в школе Петей, но пусть никто об этом не знает, почему он так зовет ее. И она опять учила его целоваться, и к приходу родителей Витек продвинулся в этом уже довольно далеко, он сам уже заламывал Марианне голову и целовал ее мучительно и больно.
Марианна познакомила Витеньку с отцом, крупным, похожим на армянина интеллигентом, с совершенно непохожей ни на отца, ни на Марианну пухленькой блондинистой матерью, и все вместе сели пить чай. Мать только подавала и приглядывалась к Витеньке, отец немного разговаривал, и Витек ему понравился чем-то. Тогда Марианна попросила Витеньку поиграть. Игра его тоже понравилась отцу. Он сказал:
— Талантливо играешь, молодец.
Марианна не согласилась:
— Ты, папа, ничего не понимаешь, он гений! Только не умеет целоваться.
Витек смутился, даже не поверил своим ушам, стал наливаться краской, но ответ отца, спокойный, невозмутимый, немного уравновесил его.
— Надеюсь, ты уже научила его?
Марианна вместо ответа сделала движение дрессированной змеи и хотела было увести Витеньку, но тут заговорила пухлая блондинистая мать.
— Виктор, — обратилась она, — чем занимается твоя мама?
Витек не сразу ответил. Потом сказал с чуть заметным вызовом:
— Она работает буфетчицей.
— Ну что ж, — заключила мать Марианны, — это даже хорошо.