Витрины великого эксперимента. Культурная дипломатия Советского Союза и его западные гости, 1921-1941 годы

Дэвид-Фокс Майкл

Книга «Советский коммунизм» супругов Вебб критиковалась в советских изданиях за фабианское неприятие насильственной революции и изображение партии как смеси «религиозного ордена» и корпоративной или профессиональной организации. На более чем 1100 страницах «Советского коммунизма» было предостаточно неудобных моментов и отклонений от партийных идеологических установок — включая, например, упоминания о «преследованиях интеллигенции», применении террора и «искусно поставленных» показательных процессах, — в силу чего этот труд, переведенный на русский язык уже в 1936 году, так и остался недоступным для широкого советского читателя^{650}. В мае 1936 года русский перевод опуса Веббов был вынесен на обсуждение Политбюро, которое, рассмотрев заметные в книге фабианские отклонения, приняло решение о ее издании небольшим тиражом, в 2–3 тыс. экземпляров, и распространении по предварительно утвержденному списку (тут же, однако, была отвергнута предложенная Радеком хитрость: объявить в прессе о публикации книги, но показать широкой общественности лишь несколько экземпляров, выставленных в витринах книжных магазинов)^{651}.

Супруги Вебб начали свою работу

сразу же после проведения коллективизации, а закончили накануне начала показательных судебных процессов в Москве и последовавшего за этим заключения пакта между Советским Союзом и нацистской Германией. Беатрис, рассматривавшая свою поддержку сталинского режима как исполнение долга товарищеской справедливости, была совершенно раздавлена событиями конца 1930-х годов, и все сомнения, мучившие ее на протяжении предшествующих лет, всплыли на поверхность, обернувшись жаждой возмездия. Московские процессы были для нее «отвратительными», «шокирующими» и «абсолютно непостижимыми», объяснить их она могла лишь неспособностью Советов отречься от собственного средневекового прошлого. При этом Беатрис очень хорошо понимала, что любое объяснение со ссылкой на отсталость русских не вполне согласовывалось с тем, что в ее книге советский коммунизм прославлялся как некая новая цивилизация. Еще более печальным оказался момент, когда Беатрис Вебб узнала о пакте Молотова — Риббентропа, это был «день священного ужаса»: «Дьявол одержал легкую победу. Сталин и Молотов стали главными злодеями». Ей хотелось умереть: «Конечно, теперь постаревшие и одряхлевшие Веббы, провозгласившие советский коммунизм новой цивилизацией и надеждой человеческого рода, могут уйти из жизни с улыбкой?» Сидней же и при этом оставался невозмутимым. Для него решающими являлись не текущие события, а историческая трансформация, которая была запущена политическими и экономическими институтами советского общества. «Мне [пакт Молотова — Риббентропа] представляется самой черной трагедией в человеческой истории, — писала Беатрис, — а Сидней заявляет, что через сто лет об этом эпизоде все забудут. Он отказывается предаваться унынию»^{652}.

Сталинисты-западники

Возможно, не менее противоречивым явлением, чем сталинисты-фабианцы, был их советский аналог — сталинисты-западники. Эти люди умственного труда и деятели культуры находились на переднем крае советской культурной дипломатии, были вовлечены во взаимодействие прежде всего с европейскими странами и культивировали содержательные отношения с зарубежными интеллектуалами. Эти акторы оказывали влияние — подчас даже определяющее — на характер соприкосновения попутчиков с советской цивилизацией в 1930-е годы. По мере того как на поездки за границу и на ввоз зарубежных изданий накладывалось все больше ограничений, советские посредники становились все более привилегированными и приобретали особую значимость, поскольку именно они формировали образ внешнего мира в советской печати. Начиная с конца 1920-х годов интеллектуалы-космополиты из числа старых большевиков вроде Луначарского и Каменевой были постепенно «сброшены с корабля современности». Представители нового сталинского руководства и быстро продвигавшегося «поколения 30-х» в основном не знали иностранных языков, имея в лучшем случае весьма скромный опыт пребывания за границей и общения с иностранцами. Поскольку они сталкивались со множеством ограничений и сложностей, то для космополитов-западников, сохранивших свою значимость, оставалось открытое поле деятельности. Сталинское руководство, советская внешняя политика и Коминтерн по-прежнему были в значительной степени сосредоточены на Западной Европе и Соединенных Штатах и сохраняли стремление к влиянию на общественное мнение Запада.

Подобно зарубежным попутчикам, западники представляли собой весьма разнородную группу. Прежде всего, в ее состав входило несколько ведущих деятелей партии-государства, тесно связанных со сферой международных отношений: бывший троцкист Карл Радек, который в начале 1930-х годов стал одним из главных советников Сталина по международным вопросам, бывший «правый уклонист» Николай Бухарин, который в середине 1930-х начал вторую карьеру в качестве международного эмиссара и публициста, и Горький, лично знавший и принимавший самых важных гостей из-за рубежа — таких, как Г. Уэллс. Все эти большевистские гиганты, вовлеченные в отношения Советского Союза с Западом, имели в своем активе непростое прошлое или особые отношения со сталинским руководством.

Еще одну категорию западников составляли видные чиновники и идеологи, как, например, влиятельный журналист Михаил Кольцов — руководитель Иностранной комиссии Союза советских писателей (ССП), член редакционного совета газеты «Правда» и деятель, тесно связанный с Коминтерном и НКВД. Кольцов был одним из наиболее авторитетных советских журналистов — обозревателем по международным проблемам. За свою карьеру он опубликовал более 2 тыс. газетных статей; самые заметные из них были посвящены гражданской войне в Испании, в которой Кольцов принимал участие как корреспондент, тайный агент и боец^{653}. Он освещал события политической и культурной жизни Запада в многочисленных статьях и продвигал талантливых западных журналистов и писателей, выступая в качестве фактического руководителя сети издательств, в которой работало более четверти миллиона человек. Кольцову, который присоединился к просталинской группе большевиков уже в 1924 году, была доверена роль главного организатора, информировавшего Москву о Международном конгрессе писателей в защиту культуры, который проходил в Париже в 1935 году. Журналист близко общался с французскими писателями Андре Мальро, Антуаном де Сент-Экзюпери и Луи Арагоном, а также через свою гражданскую жену — немку Марию Остен — был тесно связан с немецкой интеллектуальной диаспорой в Париже и Москве^{654}.

По мере усиления мобилизации научных и культурных деятелей граница между советскими чиновниками от культуры и советскими интеллектуалами, работавшими в культурно-пропагандистских государственных органах, постепенно размывалась. Так, в 1936 году в состав возглавлявшейся Кольцовым Иностранной комиссии Союза писателей входили не только безупречный чиновник М.Я. Аплетин,

ранее работавший в ВОКСе, и литературный критик Сергей Динамов, в 1920-х годах восхищавшийся Драйзером, но и два литературных деятеля, имена которых весьма слабо ассоциируются с кулуарами государственного аппарата, — Борис Пастернак и Борис Пильняк^{655}. Многие чиновники от культуры являлись самостоятельными культурными деятелями — например, Сергей Третьяков, один из ведущих представителей авангардного направления и теоретик революционной культуры. В 1930-х годах Третьяков разъезжал по всей Европе, выступая от лица Коминтерна, а затем — Союза советских писателей, но при этом сохранял свою идентичность в качестве революционного художника, работавшего в театре, литературе и кинематографе вплоть до ареста за шпионаж в июле 1937 года^{656}.

В 1930-е годы Москва была столицей Коминтерна, в которой иностранные эмигранты перемешивались со старыми большевиками, вернувшимися с Запада, и представители многонациональной коммунистической элиты нередко обладали (благодаря национальности или особенностям биографии) смешанной идентичностью — причем не только в плане языка, но и в культурном отношении. Возможно, самым ярким примером подобного деятеля является Илья Эренбург, долгие годы проживший в Париже. Во французскую столицу он приехал еще до Первой мировой войны, молодым большевиком, затем испортил свои отношения с Лениным, но остался близким другом Бухарина — даже после того, как превратился в богемного поэта, автора политических романов и близкого приятеля Пикассо и Диего Риверы. После 1921 года Эренбург открыл для себя новый образ жизни — «жить на Западе и печататься в СССР». В 1920-х годах он считался «попутчиком» советской власти во «внутреннем», «литературном» смысле этого слова (т.е. писателем, который, не являясь членом партии, находится тем не менее в хороших отношениях с режимом), хотя и был постоянной мишенью для нападок со стороны воинствующих сторонников всеобщей пролетаризации. Впрочем, к концу 1920-х оставаться попутчиком в прежнем смысле стало невозможно: в Советском Союзе Эренбурга почти перестали печатать, а порожденный Великой депрессией кризис в сфере книгоиздательства лишил его и возможности жить в Европе. В 1930–1931 годах писатель пришел к решению принять «сталинскую революцию»^{657}. При этом ему постоянно приходилось заявлять о своей лояльности, что он в очередной раз подчеркнуто проделал на съезде Союза писателей:

Одно для меня бесспорно: я рядовой советский писатель. Это моя радость, это моя гордость. Конечно, я писал и пишу также для иностранцев, но я это делаю как советский писатель^{658}.

На самом деле Эренбург был кем угодно, но только не «рядовым советским писателем». Он очень быстро превратился в весьма привилегированного посла советской культуры, которому власти доверяли крайне важные задания за рубежом — от организации контролировавшихся из Москвы ключевых антифашистских культурных акций Народного фронта до влияния на французских интеллектуалов в переломные моменты политических баталий. Борис Фрезинский писал, что «Эренбург стал для карательных органов фигурой, числящейся за вождем, не подлежащей уничтожению без его визы». Подобно другим сталинистам-западникам, таким как Кольцов и Третьяков, Эренбург стал одним из ведущих корреспондентов, которые вели репортажи из республиканской Испании; так же как и Третьяков, он был евреем, и хотя еврейская идентичность Эренбурга была крайне сложной, она обеспечивала его внутреннюю преданность делу антифашизма. При этом антифашизм, игравший основную роль в привлечении западных интеллектуалов на сторону Советского Союза, укрепил Эренбурга в решении стать сторонником Сталина.

Конечно, иностранные друзья Советского Союза могли быть связаны не с одним, а сразу с несколькими посредниками, оказывавшими на них влияние. Некоторые даже женились на них: так, женой Ромена Роллана была Мария Кудашева, которая в 1920-х годах работала переводчицей, в том числе в ВОКСе, и даже имела некоторый вес в литературных кругах, а в 1930-х помогала Роллану вести обширную переписку с различными советскими деятелями. Эльза Триоле, сестра авангардной музы Маяковского — Лили Брик, была женой сюрреалиста Луи Арагона, который вступил во Французскую коммунистическую партию и вместе с Эльзой (прибывшей в качестве его официальной переводчицы) посетил Первый съезд советских писателей в 1934 году. Как отметила Софи Кёре, Арагон, подобно многим попутчикам, вместе с СССР открыл для себя и Россию. Для него эта страна «была воплощена в одной женщине, Эльзе». Любовь и дружба, встречи и расставания, вражда и соперничество — например, между Барбюсом и Арагоном или Эренбургом и Кольцовым — теснейшим образом переплетались с высокой политикой международного уровня^{659}.

Особую разновидность посредников составляли советские дипломаты. В отличие от контрразведки Коминтерна и Красной армии, осуществлявших секретные операции по вербовке агентов влияния, дипломаты совершенно открыто работали в советских посольствах за рубежом, которые представляли собой не только аванпосты советской жизни, но и места встреч политиков, журналистов и интеллектуалов. До 1933 года самым важным советским «аванпостом» в Европе, несомненно, было посольство в Берлине, на Унтер-ден-Линден, дом №7, которое Карл Шлёгель метко описал как ворота в «СССР в миниатюре» и центр всего «немецко-советского пейзажа»^{660}. История советского посольства в Париже, на Рю-де-Гренель, являвшегося важнейшим местом для культурных отношений между СССР и Европой, еще ждет своего исследователя, хотя Сабин Дюллен уже выявила основных гостей этого учреждения, которое после 1933 года превратилось в главную «советофильскую среду» в Европе и часто посещалось дружественными СССР журналистами и радикально настроенными интеллектуалами^{661}. В 1929–1933 годах, в бытность свою послом в Праге, Аросев весьма близко сошелся с местными интеллектуалами и культурными деятелями, разделявшими левые взгляды: его резиденция на вилле «Тереза» представляла своего рода культурный и политический салон, где советская колония тесно общалась с чехословацкими интеллектуалами и деятелями искусства. По вечерам Аросев декламировал здесь стихи Блока и Брюсова и упражнялся в художественном чтении рассказов Зощенко^{662}.