Витрины великого эксперимента. Культурная дипломатия Советского Союза и его западные гости, 1921-1941 годы
Шрифт:
Что касается Великобритании, то местный политический и культурный ландшафт не являлся столь благоприятным, чтобы можно было превратить посольство в Лондоне в просоветский интеллектуальный и культурный центр. Тем не менее и в этом учреждении работали такие выдающиеся и талантливые дипломаты, как, например, бывший меньшевик Иван Майский, сыгравший весьма существенную роль в деле привлечения западных интеллектуалов на сторону коммунизма. Подобно Аросеву и прочим пламенным революционерам своего поколения, Майский уже имел весьма длительный опыт работы в Западной Европе. Английским и французским он овладел еще во время своей эмиграции, начавшейся в 1908 году. В 1920-х годах он наладил тесные связи в системе культурной дипломатии Каменевой, а в 1932-м был назначен советским послом в Лондоне (и занимал эту должность до 1943 года) [57] .
57
Выжив во времена Большого террора, как и Эренбург,
Поглощенность Майского делами английского Министерства иностранных дел и политического истеблишмента особенно подчеркивалась слабостью Коммунистической партии и вообще леворадикального политического крыла в Британии. Являясь протеже наркома иностранных дел М.М. Литвинова, Майский был направлен в Лондон в 1932 году (т.е. в тот самый момент, когда советское руководство, как мы увидим в следующей главе, пыталось завербовать ультраправых националистов в Германии) с миссией улучшения отношений с британскими консерваторами{663}. При этом, однако, в 1930-е годы в Британии (возможно, впервые) появилась более-менее многочисленная радикальная интеллигенция и (опять же впервые) усилиями таких деятелей, как Джон Стрейчи, Гарольд Дж. Ласки и супруги Вебб, советский коммунизм стал рассматриваться как «респектабельное» явление. Так, Сидней и Беатрис Вебб — представители элиты, для которых важнее политических различий нередко были «семейные, школьные, университетские, профессиональные и клубные узы»{664}, — стали для Майского тем звеном, которое позволило связать высокую политику Министерства иностранных дел и общественное мнение британских интеллектуалов. Проведя один из многочисленных уикендов в Пассфилд-Корнер (загородном доме Веббов), Майский оставил в своем дневнике запись о том, как он любит этот тихий островок интеллектуальной жизни, где книги и рукописи ценятся намного выше, чем какие-либо проявления роскоши{665}.
Впрочем, почтительное и даже благоговейное отношение Майского к Веббам не мешало ему весьма практично использовать свои визиты для формирования взглядов супругов на СССР, поскольку как раз в это время они работали над своим монументальным двухтомным трудом, посвященным советскому коммунизму. Когда в 1933 году Беатрис Вебб была охвачена самыми сильными сомнениями относительно голода и жестокостей коллективизации, она записала в своем дневнике, что Майский во время очередного уикенда, проведенного в Пассфилде, «успокоил нас по поводу нехватки еды… Весенняя посевная уже начала давать хорошие результаты». Перед самым выходом в свет «Советского коммунизма», в марте 1935 года, Майский провел с супругами еще один уикенд, углубившись в доказательства: «Он исправлял и дополнял наши утверждения или критиковал наши выводы». После публикации книги Майский устроил в советском посольстве праздничный обед для сорока почитателей таланта супругов Вебб{666}. В своих довольно известных мемуарах дипломат с гордостью описал собственное влияние на Веббов: по его словам, их книга представляла собой «большую идеологическую победу Советской страны»{667}. Но близкое общение с выдающимися западными интеллектуалами для советских посредников было не просто престижным: для них привлечение фигур подобного масштаба на сторону СССР обычно означало блистательный карьерный взлет.
При этом в своих воспоминаниях Майский даже не упоминает о том, что же он сам вынес из отношений с Веббами, хотя в его неопубликованном дневнике мы все же находим соответствующие указания — несмотря на то, что даже подобные записи дипломат вел с большой осмотрительностью. Конечно, когда дело касалось советской системы, Сидней и Беатрис могли проявлять «ученое невежество», но это отнюдь не мешало им оставаться тонкими наблюдателями в отношении личностей и тенденций во внутренней и внешней политике Великобритании. Во время уикендов, проведенных с Веббами, Майский нередко просил их совета и после подробно записывал их мнение в свой дневник. В частности, Веббы согласились с дипломатом в том, что «консерваторы могут позволить себе роскошь большей смелости в отношении СССР». После одного из уикендов, проведенных в Пассфилде в 1935 году, Майский в своем дневнике назвал Веббов «сливками мировой интеллигенции»{668}.
Возможно, среди сталинистов-западников самое значительное восхищение выдающимися друзьями Советского Союза из числа западных интеллектуалов демонстрировал А.Я. Аросев, занимавший пост председателя ВОКСа с 1934 года и вплоть до своей гибели в период массовых репрессий в 1937 году. Внутренне терзавшийся и метавшийся между своими политическими амбициями и культурной ориентацией на Запад, Аросев в 1935 году сопровождал до польско-советской границы свою жену-чешку Гертруду Фройнд, ехавшую за рубеж. Застряв на пограничной станции Негорелое, на самом западном краю СССР, он оставил в своем дневнике следующую запись, отражающую сентиментальное западничество, которое — будучи высказано советским чиновником сталинской эпохи — может показаться шокирующим: «Я долго шел в ту сторону, где исчез поезд. Как скиф или монгол я таю в себе великую тоску по Западу…
При этом с советскими политическими реалиями сталкивалась не только европейская сторона личности Аросева, но и его идентичность в качестве писателя, человека высокой культуры и представителя интеллигенции. Действительно, Аросев разделял те же взгляды на взаимоотношения между властью и культурой, что были центральными и для многих из западных интеллектуалов, становившихся попутчиками Советского Союза. В то же время он пропускал эти взгляды через фильтр ожесточенных дебатов о взаимоотношениях между рабочими и интеллигенцией, которые давно велись в рамках революционного движения{670}. Аросев стремился реализовать собственные политические амбиции при помощи пространных писем Сталину, а в дневнике жаловался на свою неудачу в роли «творца культуры». «Ах, мой дневник! — писал он 6 марта 1935 года. — Пишу его как мой странный отчет перед самим собой и перед никем. Пишу по вечерам… Мне, собственно, нет времени писать дневник… Потребность писать — потому что я круглый сирота, и неудачник, и одинок…»{671}
И дневник, и письма Аросева к Сталину были объединены одной темой: Россия и Запад. В 1933 году председатель ВОКСа писал в своем дневнике об экономическом кризисе в Европе, который совпал с «кризисом культуры» в Советском Союзе, — в свете официального советского триумфализма это была поистине еретическая мысль. После состоявшейся в крымском санатории встречи с Львом Мехлисом, выпускником Института красной профессуры, который сделал стремительную карьеру, получив должность редактора «Правды», и был одним из ближайших помощников Сталина, Аросев весьма жестко охарактеризовал данного представителя нового поколения партийных кадров: «Он проявил невежество, характерное почти для всех культработников». Пытаясь взглянуть на события глазами «европейских энтузиастов», таких как Арагон, он испытывал стыд за «ложь и глупость», выказанные советскими писателями, которые встречались со своими французскими коллегами в Париже в декабре 1935 года. Нередко Аросев цитировал Есенина: «В своей земле я словно иностранец», а в адрес Сталина нередко восклицал: «Ох, азиат, азиат!»{672}
В письмах же к Сталину Аросев демонстрировал совершенно иной язык и иную культурную ориентацию. Вновь и вновь выпрашивая более важный дипломатический пост, он прежде всего указывал на опасности, грозившие Советскому Союзу со стороны зарубежных врагов, на увеличение мощи и влияния СССР и на борьбу с капиталистическим окружением. Так, в 1929 году, говоря о «вожде», будущий председатель ВОКСа открыто использовал образ мужской силы: задетый колким замечанием Сталина о том, что время, проведенное в Европе, сделало его вежливым, как буржуа, Аросев приноравливал свой собственный подход к сложной психологии «вождя государства и революции» — т.е. самого Сталина, — жестко критикуя «бюрократические» наклонности осторожных «старых дев» от дипломатии. В 1931 году, работая в Праге, он писал словно с линии фронта, находясь в недрах «самых важных гнезд врагов СССР». По его собственным словам, не только буржуазия, но и Запад в целом представляли собой подлого врага: «Эх, вообще если бы Вы видели, какими гигантскими шагами разрушается старая проститутка Европа»{673}.
Хотя противоречивые изображения Европы в дневниках и письмах Аросева проще всего истолковать как проявление самого обычного лицемерия, подобное объяснение не может считаться убедительным. Терзаемый внутренними конфликтами, старый большевик метался между различными направлениями, но все-таки ему удавалось примирить верность советскому строю и восхищение Западом. В дневнике он пытался разобраться в своей неудовлетворенности, в письмах к Сталину — преодолеть ее. Описывая достижения Советского Союза в дневнике, Аросев был преисполнен гордости, а в «завещании» своим детям, написанном в течение шести месяцев 1935 года, наставлял их «доверять коллективу» и «продолжать революционный род»{674}. На Западе же Аросев больше всего восхищался видными культурными деятелями и интеллектуалами, являвшимися друзьями Советского Союза и видевшими свое светлое будущее единым с советской системой. Эти люди точно так же хотели связать воедино лучшие элементы советской и европейской культур и точно так же рисковали, выступая против капиталистических врагов СССР. Если бы «старая проститутка» была наконец уничтожена, они бы помогли создать новую Европу.
Таким образом, для Аросева западные попутчики были просто-напросто стабилизирующим фактором в его многолетнем балансировании между прозападной ориентацией и революционными и сталинистскими обязательствами. Приблизительно в тех же выражениях, в каких Майский восхвалял супругов Вебб, Аросев выражал свое восхищение западными интеллектуалами, с которыми ему довелось встречаться, особенно во время многочисленных поездок в Европу в 1934–1936 годах. Из всех попутчиков Советского Союза наиболее близкие отношения у него установились с французским писателем Роменом Ролланом, которым он безмерно восхищался. В дневниковой записи от 7 января 1935 года Аросев описал свою эйфорию от пребывания на швейцарской вилле Роллана: