Витязь на распутье
Шрифт:
– Будет баловать, – сразу возразил Голован.
– Не понял. – И я вопросительно уставился на него.
– А чего тут не понять-то? Чай, жрать-то хотца, – лаконично пояснил он. – Воевода прежний вовсе людишкам жалованье не платил, а у них дома и женки, и детишки, вот и озоровали. Поначалу на хлебушек, опосля и на маслице, а кто посмышленее – и на терем себе расстарался.
Мы с царевичем переглянулись.
– Он что же, вовсе ничего им не платил? – изумленно переспросил Годунов.
– Почитай, что вовсе, – твердо ответил Микита. – А и то, что давал, тут же назад отбирал.
– Это как? – нахмурился Федор Борисович.
– Очень просто, – ответил я за Голована. – Ты идешь к казначею и расписываешься за все деньги, которые тебе причитаются, а получаешь, к примеру, половину. Остальное казначей делит пополам с воеводой.
– Треть, – поправил меня Микита. – Не боле трети на руки людишки получали, чтоб, значитца, поровну всем – часть самому, часть казначею, а часть воеводе. Иные же, кто делиться не хотел, и вовсе ничего не имели. А кто из подьячих казначейских бога в душе имел – тех в острог, чтоб под ногами не путались. Да их, как я слыхивал, не больно-то много сыскалось. Сказывают, всего-то один и нашелся.
– И как быть? – растерянно посмотрел на меня царевич.
Я вздохнул. Не удоволим хоть частично, тогда они вновь примутся брать взятки, и попрекнуть их трудно – жить-то надо.
– Давай, Федор Борисович, поступим так. Сейчас погодим, а Голован пока продаст то, что можно, из имущества арестованных, да к тому времени по бумагам разберется – кому сколько причитается, а уж тогда прикинем, что делать.
Через три дня прикинули. Получалось, что бывший воевода задолжал людям не так уж и мало – около четырех тысяч рублей. Царевич поморщился, но я заявил ему:
– Вроде бы какое нам дело до прежних долгов московских властей – пусть их бранят, хотя они честно выплачивали все положенное. Вот только во главе этих властей стоял не кто-то, но государь Борис Федорович. Недоверие отцу будет непременно перенесено на сына, ибо яблочко от яблоньки… В народе так и будут говорить – не бывать шишке на рябинке, сливке на елке, а на вербе грушам. Коли старый лыс, то и молодому недолго кудри нашивать. Позаботиться сыну о том, чтобы оставить в людских сердцах добрую память о своем покойном батюшке, – что может быть богоугоднее? Так что, будем отдавать долги?
– Быть по сему! – тут же выпалил Годунов.
– Но выплачивай не все сразу, – торопливо заметил я обрадованному Головану. – Пока хватит и половины. Поясни, что царевич добр, от выплат не отказывается, но оставшуюся половину обязуется вернуть вместе со следующим годовым жалованьем при условии, что в течение всего времени подьячие будут добросовестно выполнять возложенные на них обязанности и их ни разу не уличат в мздоимстве. Ну а если попадутся… – Я развел руками и спросил царевича: – Мыслится, Федор Борисович, такое слегка удержит их руки, когда они потянутся за взяткой? Что скажешь, Голован?
Годунов согласно кивнул, да и бывший сотник, почесав в затылке, перестал хмуриться и не только подтвердил правоту моих слов, но и внес существенное дополнение:
– А и впрямь такое куда как славно. Можно даже и четвертью обойтись, а опосля,
На том и порешили.
С узниками получилось совсем весело. Оказывается, согласно тем же приходно-расходным книгам пятеро из числившихся в остроге отсутствовали, и поди пойми, где они сейчас – то ли померли, то ли отпущены за соответствующее вознаграждение. Еще трое, напротив, сидели, но записаны не были, причем один из них томился в темнице второй год.
Да и насчет самих преступлений… Один, из какого-то Селища, расположенного на противоположном берегу Волги, досиживал третий год, хотя, на мой взгляд, его проступок от силы заслуживал доброй порки на площади. Подумаешь, запахал межу у боярского сына. Рядышком с ним томился еще один, который пострадал за самооборону – набил морду свояку все того же воеводы, который полез на него с кулаками.
Указом царевича они и еще шестеро со схожими «преступлениями» были освобождены немедленно, причем каждому была выделена компенсация из денег, вырученных за конфискованное имущество. Небольшая, правда, но тут важен сам факт, а остальное пусть доделывает народная молва.
Хватало и настоящих преступников, хотя ни головников, ни шатучих татей среди них не имелось. Оно и понятно, псевдогуманисты и неутомимые борцы за права убийц на Руси, по счастью, пока не завелись, так что с этими категориями поступали так, как и положено, то есть по справедливости – плаха, острый топор и голова с плеч. Словом, тутошние сидельцы мотали свои сроки самое большее за совершение преступлений средней тяжести, вроде краж и прочего, а то и вовсе по пустякам. Вот к ним-то, собрав их в тюремном дворике, я и обратился с речью, заявив и о грядущих переменах и о том, что теперь им, согласно повелению Федора Борисовича Годунова, жить будет лучше, жить будет веселее.
Слушали молча, но на изможденных чумазых лицах и в угрюмых взглядах, устремленных на меня, читалось эдакое застарелое неверие. Дескать, пой, птичка, пой. И мы б на твоем месте, выспавшись на мягкой постели и нажравшись калачей со сладким сбитнем, тоже могли бы заливаться соловьями. А что губного старосту с воеводой сместили, так нам от того ни холодно ни горячо – придет другой и точно так же станет обирать и морить голодом.
Ну и пускай. Сами все увидят и убедятся. А чтоб процесс пошел быстрее, я не стал излагать в подробностях, в чем заключаются эти перемены. Лучше поступить иначе…
– А живете вы, яко в хлеву свиньи, – с упреком заметил я. – Поэтому для начала придется вам заняться благоустройством своей тюрьмы, а уж потом будем разговаривать о прочем. – И добавил, критически осмотрев стоящих: – Да и самих себя тоже не помешает привести в порядок, а то эвон как заросли да обовшивели. Значит, поступим так…
Спустя три дня лица арестантов были совсем другими. Еще бы – всех выпарили, вымыли, причем в специальных настоях, которые спешно заготовила моя ключница, поскольку вшей на них было куда больше, чем блох на бродячей собаке. Затем их подстригли, переодели в чистое, вручили новые лапти.