Витязи в шкурах
Шрифт:
– Давай выпьем, Микула!
– Хорошее у тебя вино, боярин! Хмельное…
– Какой я тебе боярин? Мой батька землю пахал. Зови Кузьмой.
– Добрый ты человек, Кузьма! И Вольга… Как он за меня перед князем заступился – не хотел Улеб даже копья дать… Сразу видно – не здешние вы. Наши, как волки – что бояре, что смерды. Чуть ослаб, затопчут! Вы другие. В вашей стороне все добрые?
– Всякие попадаются. И волки есть.
– Их везде много. Что за жизнь? Батюшка учил: любите друг друга! Все соглашаются, кланяются. А выйдут из
– Так.
– Куда доброму человеку идти?.. Нельзя вам тут, съедят!
– Подавятся!
– Надобны вы им, пока война. А как нужда кончится, съедят.
– Мы сами, кого хочешь, съедим!
– Кишка тонка! Не знаете вы наших. Тут брат идет на брата, а сын – на отца! Князья только и знают, что друг с другом воевать, а головы вои простые кладут.
– Ты на войну добровольно пошел.
– С погаными воевать – божье дело. За это, батюшка говорил, все грехи человеку прощаются. И знаешь ты, какое зло у меня к ним.
– Знаю.
– Не видел… Вервь в лесу схоронилась, а несколько стариков решили хатинки свои проведать – на месте ли? Из молодых никто не пошел – боязно, а старики… Их не жалко, зажились. Моя с дочкой за ними увязалась, мы-то без стариков… Имение пожалела – все нам таким потом давалось! Я в отлучке был, так бы никогда не пустил! Эх!..
– Выпей еще! И ешь!..
– Добрая у вас еда! Воев так не кормят.
– Мы и сами так не каждый день. Случай особый.
– Спаси бог, что позвали! Никогда так не ел! Хоть перед смертью…
– Тьфу на тебя!
– Что расплевался! Али сам не знаешь?
– Сгинуть, Микула, дело не хитрое. Надо жить!
– Зачем?
– Вернешься к себе… Ты еще молодой…
– Нельзя мне в вервь. Двенадцать чужих сыновей оттуда увел. Половины уже нет. С меня спросят!
– Могли и без тебя сгинуть!
– Сгинули без меня – спроса не было бы. А так я увел. Не жить мне там. И не хочу. Вчера во сне Олесю свою видел. Стоит, Аленку на руках держит и зовет: "Иди к нам!"
– Не буду я тебе больше наливать!
– А и не надо! Не добреду. Голова тяжелая, ноги тяжелые… Хмельное вино! Браги с полведра надо выпить, чтоб так зашумело. Уважил, Кузьма! Дай я тебя поцелую!..
– Бить тебя будут!
– Напугал! Меня всю жизнь били! Шкура на спине полосатая.
– Могут и убить!
– А в городе не могут? Сам говорил: жить всем осталось два дня!
– Ты мог бы и уцелеть.
– На такой войне, Кузьма, уцелеть трудно. Да и зачем человеку жить, когда не хочется? Ты не печалься, я сам захотел. Поганых побил немало, а сделать так, чтоб им не пришлось больше казнить наших жен и детушек… Радостно мне. Ох, как я им! Я глотки их поганые зубами рвать буду…
– Глотки не надо!
– Не бось! Сначала дело справим, а уж потом…
– Не испугаешься, когда я приду?
– Не из пугливых… Зверья я сроду не боялся, в лесу вырос. Трех медведей на рогатину поднял.
– Меня не подыми!
– Ни за что!
– Дай
– Проводи меня боярин до хода, ноги плохо идут.
– За стенами сам доберешься?
– Доползу.
– Чтоб не подстрелили ненароком! Поганые разъезжают…
– Куда им ночью! А я прикорну где-нибудь на травке, травка мягкая…
– Душевный ты человек, Микула!
– И ты душевный, Кузьма! Дай я тебя еще поцелую прежде, чем в эту дырку лезть…
Огонь, бушевавший под стенами Путивля всю ночь, к рассвету утих, оставив на месте густо застроенного посада черное пепелище. Кое-где на месте богатых боярских хором и убогих домишек ремесленников еще струился к небу сизоватый дымок – тлели последние головешки, но от городских стен и до самой речной поймы простиралась жуткая пустота. Между уцелевших в пожаре куполообразных закопченных печей шныряли редкие всадники в тщетной надежде найти хоть какую-то добычу. Двое степняков, самые смелые, в своем розыске добрались чуть ли не к стенам города.
– Смотри! – сказал один из них, с заячьей губой, открывавшей редкие желтые зубы. – Мертвый русский! Не успел убежать.
– Задохнулся в дыму, – ответил по-кипчакски второй, широкоскулый, подъезжая ближе и склоняясь над телом. – Стрелы в спине нет и копьем его не кололи – раны не видно. Одежда на нем – рвань. А вот сапоги еще добрые.
– Я первым увидел! – заторопился Заячья Губа, слезая с коня. – Сапоги мои!
Широкоскулый спорить не стал, насмешливо наблюдая, как напарник стаскивает с ноги трупа сапог. Когда Заячья Губа потянул к себе второй, тело вдруг зашевелилось. Половец испуганно отскочил. Напарник нагнулся и с размаху вытянул оживший труп камчой.
– Уд ты коний! Выблядок кобылий!..
Оживший труп сел и очумелым взором уставился на половцев.
– Что это он? – спросил Заячья Губа.
– Ругается, – усмехнулся напарник и еще раз хлестнул русского по спине. – Недоволен, что ты помешал ему спать. Дерзкий раб!
Заячья Губа подскочил и стал суетливо ощупывать пленника. Тот в ответ только равнодушно сплюнул. Степняк поморщился и обрадовано повернулся к широкоскулому.
– Он цел, ни одной раны! Только пьяный – воняет брагой. Наверное, пил весь день и заснул, потому не смог убежать. Он крепкий – греки дадут за него много серебра. Мой раб!
– Кза велел весь полон ставить на осадные работы, – возразил широкоскулый. – Пока мы возьмем этот город, его могут убить.
– Если не убьют, будет мой, – возразил Заячья Губа. – Хорошо, что я поехал сюда. А ты говорил, что ничего не найдем… Снимай сапог! – багровея, закричал он пленнику. – Ты не хан, чтобы я тебя разувал!
Русский недоуменно смотрел на него.
– Он не понимает, – снисходительно посоветовал широкоскулый. – Ты покажи руками, что делать. Хочешь, я еще его хлестну?