Византийская тьма
Шрифт:
— Ты министр! — восхитился Маврозум. — Ты не генерал, ты министр!
Денис только улыбнулся.
Тем временем Сула закончила сервировку стола, Хриса разлила вино. Сели за стол, но все мысли были о том же.
— Придется выслеживать их, ходить за ними несколько дней, пока не уясним, какой там режим, какие повадки у нищих и прочее. А твой экипаж «Грегоры» должен сохранять боевую готовность, не перегуливать. Как только схватим…
— Ой, какой же ты хитрый! Хитрее, чем скорпион. Ой, послушай, едем скорее на море, с твоим
И тут Сула предложила: а давайте мы с Хрисой заберем мальчика… Все же у нас женские руки. А вы ждите, будьте начеку!
Это несколько обескураживало Дениса. Вот как! Оказывается, девушки, безмолвно подававшие и потчевавшие, не упустили ни слова из их речей. Какую богатую они собрали информацию. Теперь уж действительно осталось надеяться на милость Господню.
Девушки ушли, а Денис принялся за свою рукопись.
— Послушай! — тосковал мавр. — Ты опять за перо? Давай, что ли, в кости сыграем, какой ты необщительный!
— А как твоя свадьба? — спросил Денис, чтобы его чем-нибудь отвлечь.
— Э! — расстроился мореход. — Отказала мне эта Сула.
— Как отказала?
— А так. Погляди — подарки все сгребла и вынесла в прихожую.
— Что же она вчера так радовалась, а сегодня…
— Це-це-це! — печалился Маврозум.
— Да сам-то ты серьезно ли решил жениться? Ведь ты этакий гуляка и женщины разные к тебе льнут.
— Понимаешь, друг, мне уже много лет, скоро будет сорок. Не всю же жизнь скитаться по морям? Иногда, сплю и вижу — дом свой, очаг, деточек… Ничего у меня нет. Ты еще молодой, генерал, ты этого понимать не можешь!
— Почему же и не понимать? — серьезно сказал Денис.
— Ты с ней не поговоришь, а? Скажи, что я в полных намерениях. У меня на семи островах денежки зарыты.
— Ладно, попробую поговорить и о денежках. Теперь же не мешай. Я должен писать.
— Вах, вах! — воскликнул Маврозум, весь в преклонении перед теми, кто должен писать, хотя один Бог знает, для чего это нужно. Накинул хламиду и ушел на Золотой Рог смотреть свою «Грегору».
Поскрипывало перо, бежало по лощеному пергамену. Денис уже не заботился, чтобы почерк не был похож на греческий. На случай, если на дороге веков кто-нибудь непрошеный все-таки обнаружит его послание и примется разгадывать его… Описать все, что случилось с Денисом, даже языком сухого протокола, оказалось весьма не просто, и он думал теперь только о том, чтобы скорее это писание закончить.
— Я не пойду за него замуж. — Сула ответила четко, несмотря на то, что у нее рот был полон шпилек — она подплетала косу. — И вообще я замуж не пойду. Кто вам сказал, что я, почти инокиня, собираюсь идти замуж?
— Но ты же вчера…
— Мало ли вчера. Вчера мне было просто смешно, что меня, деревенскую Сулку, кто-то сватает замуж. Но, видимо, в моем теперешнем сане я должна относиться к этому серьезнее. Итак, я решила: я не иду
— Может быть, тебе претит, что он разбойник? Я тоже сначала стеснялся этого, но ведь случилось так, что мы три года с ним отбыли вместе на каторге. И я понял, с течением времени, что вся эта разбойность, в сущности, это дело молвы, а в действительности он добрая душа…
— Я не гонюсь за доброю душой.
— А помнишь, ты была управляющей в моем дворце в Дафнах и ты мечтала о своем доме, о семье?
— Да, мечтала, но то была другая жизнь, другие обстоятельства. Неужели ты не понимаешь, генерал?
— Диалектика, — усмехнулся Денис. — Такую бы диалектику всепочтенному Акоминату.
— Ах, эти твои усмешки! — расстроилась Сула.
Стало темно. Денис разжег канделябр в три свечи, чтобы писать. А Сула, которая, по ее словам, забежала из монастыря, только чтобы забрать какую-то посуду, упаковала свою сумку.
— Так завтра будете его брать?
— Не исключено.
— И мы не увидимся никогда?
— Зачем такое жестокое слово?
— Это жизнь, как ты любишь повторять.
— Но зачем именно — никогда?
— Скажу тебе прямо, ведь Сула криводушной никогда не была. Вот за тебя я пошла бы без раздумья, как в омут бы головой. Пошла бы, нарушая всякий обет.
— А у тебя есть обет?
— Есть.
— Какой же?
— Нужно ли тебе знать?
— Как хочешь.
— Тогда знай, любимый. Матушка Гликерия, которая для меня более чем мать, взяла с меня обет заменить ее во иночестве, а во благовремении — и в большой схиме, то есть в ее каверне…
Денис весь содрогнулся, вспомнив то самое подземелье и в том каменном мешке представив ее, живую, огненную, славную Сулу.
— Послушай, Сула, а нужна ли Богу такая жертва?
— Нужна.
— Ну откуда ты так уверена? Ты что, действительно с Богом накоротке, как любила когда-то шутить?
— А больше всего эта жертва нужна мне самой.
— Но чем же ты так жестоко провинилась перед Богом, перед собой, что так жестоко должна себя казнить?
— Ну, моя жизнь была разной, разнообразной была моя жизнь. А вот взять — матушка Гликерия, она же в монашестве с младых лет, с детства. Так она же несет крест своего подвига отнюдь не за собственную вину.
— А за что же тогда?
— Ах, генерал, не искушал бы ты меня…
— Нет, мне надо точно это знать. Признаюсь, и меня мучают эти вопросы.
— Так за что же эта жертва? А за всех людей, если они скреплены любовью, как ожерельем. И за тебя, между прочим. Ведь я замечаю в церкви, генерал, ты не крестишься, не молишься, к причастию святому не приникаешь.
И на войне ты был, людей убивал, таких же, вероятно, христиан… И матушка Гликерия хочет часть всеобщей совести на себя взять, там и твоя и моя частица. И в вечном мраке и молчании отбыть за тебя и за меня эту частицу… Не понимаешь? Бедный ты мой генерал!