Византийское государство и Церковь в XI в.: От смерти Василия II Болгаробойцы до воцарения Алексея I Комнина: В 2-х кн.

Скабаланович Николай Афанасьевич

Самым действенным средством склонить грека к измене, нарушению верности и клятвы были деньги. Корыстолюбие было пороком, довольно распространенным в византийском обществе; против него вооружалась церковная власть в своих постановлениях, [2923] поднимали голос проповедники на церковных кафедрах, [2924] но все средства нравственного воздействия были бессильны. Приобретение денег ставилось высшей целью жизни, удачное обогащение возбуждало завистливое удивление и уважение; никто не спрашивал, каким способом приобретены деньги, правильно ли и законно нажито состояние. Деньги ценились, как сказано в одном синодальном акте, выше души. [2925] Неудивительно поэтому, что для снискания денег грек готов был на всякое преступление и легко был доступен подкупу. Все можно было купить и всех подкупить; можно было купить почет и влияние, приобретя у правительства за деньги чин и государственную должность, а у так называемого харистикария настоятельство в монастыре; можно было подкупить правосудие, представив судье вместо всякого судебного доказательства известную сумму; [2926] можно было заручиться благоволением любого чиновника, дав ему взятку; можно было с помощью денег побудить врача угостить своего пациента вместо лекарства ядом; [2927] можно было, наконец, купить верноподданническую преданность, — претенденты умели золотом и обещаниями составлять себе партию приверженцев и отклонять подданных от повиновения законному государю. Умели также и латиняне, и турки пользоваться этой слабостью греков, деньгами и обещанием материальных выгод вербовали среди них изменников в своих ряды, отыскивали опытных проводников и пр. [2928]

2923

Напр., в 1027 г. См.: PG, СХХ, 840.

2924

Напр., большая часть слов патриарха Иоанна Ксифилина изобличает корыстолюбие. См.: PG, СХХ, 1203-1292.

2925

PG, CXIX, 840: .

2926

Были судьи, которые на свою профессию смотрели не иначе, как на способ торговать голосами. См.: Хониат, рус., 334. Продажность до такой степени въелась в правосудие, что о нее разбивались все попытки судебных реформ. Андроник Палеолог пришел было к мысли, нельзя ли поправить дело, сделав судьями иерархов, поставив суд в ближайшее отношение к Церкви. Он назначил в храме четырех «вселенских судей», в том числе одного епископа, и взял с них клятву, что будут творить суд неподкупный. Но это ни к чему не привело. Судьи оказались такими же продажными душами, как и заурядные византийские чиновники (Григора, рус., 432), о продажности которых не раз открыто свидетельствовали с высоты трона сами византийские государи. (Любопытно в этом отношении наставление, сказанное в 1147 г. деспотом Морей и Пелопоннеса Константином Палеологом Георгию Сфрандзи при назначении его правителем в Спарту. Наставление это, самим же Сфрандзи записанное в его «Хронику» (ed. Bonn., 200" 202), предостерегало, между прочим, и от подарков, которые вредят правосудию и до такое степени ослепляют, что заставляют поступать беззаконно И несправедливо.)

2927

Cedr., II, 519.

2928

Феодор Палеолог, Пелопоннесский деспот, в 1392 г., после одного сражения, взял в плен немало греков, сражавшихся за его врага-латинянина. Турки, вознамерившись при Иоанне Палеологе, в 1432 г., взять Константинополь и имея надобность в проводниках, подкупили для этого греков-рыбаков. В 1452 г., когда Магомет проходил по Карамении, он был осаждаем греками-изменниками, которые предлагали свои услуги против императора Константина. Подробнее об этом читай у Lebeau. Hist, du Bas-empire, 1836. Т. XXI. P. 9, 133, 223.

Если грек способен был за деньги продать свою душу, то тем более он не затруднялся продавать и покупать тело. В Византии было обилие публичных домов и большой наплыв женщин легкого поведения. [2929]

Это был элемент населения, недоступный никаким моральным внушениям и против которого правительство отказывалось прибегать к мерам насилия. Правда, делались (например, при Михаиле Пафлагоне) попытки уменьшить, если не остановить развитие зла: устраивались магдалинские убежища, для которых специально сооружались великолепные монастыри, блистательно украшенные и снабженные всем необходимым, во всеобщее сведение объявлялось, что женщины, оставившие предосудительную жизнь и надевшие монашескую схиму, найдут себе тихое пристанище. И что же? Разумеется, являлось много охотниц поедать даровые хлеба, монастыри населялись, но в конце концов паллиатив ни к чему не вел и не искоренял разврата. [2930] Разврат, несмотря на заключение женщин в домах, свил себе гнездо и в семейной жизни. Один из тогдашних историков с чувством глубокой грусти описывает нам ветренников, которые непрочь были внести дисгармонию в семейный союз и людей почтенных шокировали тем, что «завивали себе волосы, намащались благовониями, подобно женщинам украшались ожерельями из дорогих камней, и смотрели на свой предмет во все глаза» с нехорошей целью. [2931] Немало было мужей, жены которых находились в чужих объятьях и которые не только не возмущались таким поведением своих жен, но еще сватали их другим, находя в этом доходную статью. Для таких мужей существовало особое техническое название, которое в буквальном переводе значит «рогоносец» . Один ученый, блиставший в XI в. своими энциклопедическими познаниями, взялся объяснить, почему такое название присвояется известного сорта мужьям, и представил не лишенное остроумия соображение, что называются они в обществе «рогоносцами» потому, что безрогие животные бывают сердиты и ревнивы к своим самкам, а рогатые легко относятся к неверности своих подруг и практикуют Платонову систему общения браков. [2932] Однажды Андроник I Комнин зло посмеялся над обилием рогоносцев в византийском обществе: он приказал развесить на портиках площади большие оленьи рога, мотивируя свое распоряжение желанием показать народу величину пойманных зверей. Но византийцы поняли истинный смысл и обиделись на царя, зачем он ругается над гражданами, осмеивая распутство их жен. [2933] Распутство практиковалось у греков в гнусных формах, причем не без влияния оказывалось соседство с Востоком. [2934] Показателем развращенности византийского общества служит двор византийских императоров. Если исключить некоторых императоров, вроде Исаака Комнина, о целомудрии которого составился даже анекдотический рассказ, [2935] то в обшем получится картина двора, не уступающего по развращенности французскому двору позднейшего времени. Разврат при дворе византийских императоров особенно развился в первой половине XI в., совершался открыто, доходил до цинических проявлений, причем заботились о соблюдении только официального приличия. [2936] Особенно выделялся император Константин Мономах, действия которого имеют такой вид, будто он бравирует развратом, считая его как бы некоторым достоинством, а не делом постыдным. Впоследствии двор сделался приличнее, но полной безупречностью никогда не отличался: если не со стороны мужа, то со стороны жены совершались нарушения супружеской верности; незаконнорожденные императорские дети не перестают фигурировать на страницах истории, незаконные связи иногда оканчиваются трагически, поражая и виновных, и невинных. [2937]

2929

Византийские публичные женщины отчасти напоминают современных цыганок: они были и флейтистки, и танцовщицы, и, сверх того, имели обыкновение гадать своим любезным, давать им разные «ребяческие и глупые предсказания». См.: Григора, рус., 442.

2930

Psell., IV, 67.

2931

Хониат, рус., 289.

2932

Psell.. V, 525-527.

2933

Хониат, рус., 407.

2934

Между прочим, у них, как и у грузин, был обычай, что враги из личной мести оскверняли друг другу ложе. Так, напр., Роман Склир, сосед Георгия Маниака по имениям в феме Анатолик, находился в постоянной с ним вражде и, пользуясь своей силой при дворе и отсутствием Маниака, удалившегося в Италию для борьбы с норманнами, осквернил его ложе ( , Cedr., II, 548; Zon., IV, 160). Что этот обычай был свойственен и грузинам, видно из примера Баграта и Липарита. Баграт, правитель Иверии, осквернил ложе Липарита. В отместку Липарит, прогнав Баграта на Кавказ, вглубь Абасгии, и овладев его дворцом, опозорил его мать. См.: Cedr., II, 572-573.

2935

Рассказ передает — Cedr., II, 648-649 (Glyc., 603), — что когда с Исааком Комнином, в бытность его стратопедархом, случилась почечная, опасная для жизни болезнь, и когда врачи, испытав безуспешность всех средств, посоветовали иметь сношения с женщинами, Комнин не согласился, и на замечание врачей, что в противном случае придется сделать операцию, которая повлечет за собой бездетность и мучительную боль, отвечал: «Достаточно с меня Мануила и Марии, по Божией милости мне данных детей; без них можно достичь Царства Небесного, а без целомудрия никто не узрит Господа».

2936

Достаточно вспомнить Константина VIII, который от эротических излишеств лишился употребления ног (Psell., IV, 27), особенно же подвиги на этом поприще Зои или Константина Мономаха, чтобы иметь настоящее представление о деле. Зоя, последовательно сменившая трех законных мужей, была верна из них разве последнему, и то по преклонности лет, а не по нравственному принципу. При жизни же первых двух мужей не один придворный мог похвастать близостью к императрице. Знакомство ее с Михаилом Пафлагоном историки (Psell., IV, 41 -43; Zon., 134) изображают красками, которые делают не совсем удобными выдержки из их показаний. При Константине Мономахе, с допущением ко двору Склирены, в силу дружественной грамоты Зои, разврат пустил при дворе как бы легальные корни, законная супруга и любовница императора мирно проживали и появлялись перед публикой бок о бок одна с другой, к любовнице, как и к императрице, придворные обращались со словами , (госпожа, царица). Зоя нисколько не считала себя обиженной, по-приятельски встречалась со Склиреной и в присутствии императора беседовали с ней о предметах, интересных для женщин. Мономах искусно балансировал между ими обеими и во дворце одной отвел помещение с одной стороны, другой — с другой, а сам поселился посередине, так что с одинаковым удобством могли приходить к нему и жена, и любовница, хотя в действительности этим удобством они пользовались не с одинаковым правом — Склирене вход всегда был открыт, а Зоя была обязана, прежде чем войти, осведомиться — у себя ли император, и нет ли у него севасты (официальный чин Склирены). По смерти Склирены у Мономаха оказалась новая страсть в лице одной аланской Принцессы, проживавшей заложницей в Византии, взявшей в сердце императора Перевес над сонмом других любовниц. См.: Psell., IV, 129, 131 (Zon., IV, 160); 177-179; Cedr., И, 609.

2937

Печальный случай невольного братоубийства однажды был вызван подобной связью при Андронике Палеологе Старшем. Любимый внук императора Андроник Младший ночью отправился к знатной женщине легкого поведения, и так Как у нее был любовник, то около дома расставил стрелков и меченосцев, приказав убить его, если тот появится. Брат Андроника Младшего Мануил случайно проезжал мимо, и стрелки, не распознав его и приняв за любовника, пустили дождь стрел. Мануил был ранен, упал с лошади и в скором времени умер. См.: Григора, рус., 275-276.

С нравственной развращенностью у византийцев соединялись грубость и жестокосердие. Люди высокопоставленные, занимавшие почетные места на гражданской и военной службе, позволяли себе браниться в таких выражениях, которые неприличными кажутся и для простонародья, [2938] и от ругани переходить к кулачной расправе. Император Василий Болгаробойца попросту распорядился с доместиком западных схол Контостефаном за ложный донос на Льва Мелиссина, а именно, соскочив с царского трона, он схватил Контостефана за волосы и за бороду и повалил на землю. [2939] Если так поступал император, то от подданных нельзя было и требовать деликатного обхождения. Читая византийских историков, постоянно наталкиваемся на случаи, когда высокопоставленные лица вступают между собой в драку. [2940] В соответствии с такой грубостью находилась жестокость, проявлявшаяся в отношениях как к своим, так и к чужим, как в частных и официальных сношениях, так в судебной и военной практике. На войне не было пощады неприятелю и неприятельской стране, пленные без сожаления умерщвлялись, если только не желали обратить их в рабство или продать за выкуп. Маниак, например, отомстил жителям Матеры и Монополи, умерщвляя их целыми сотнями. [2941] Никифор Карантин, управлявший городом Бриндизи в Италии и принужденный ретироваться, ознаменовал свое отступление следующим образом: вошел с норманнами в тайное соглашение, обещал сдать город и предложил для этого войти в город тайком по лестнице; норманны поодиночке стали взбираться на городскую стену, а Карантин каждого принимал, отрезал голову и, отрезав таким образом до ста голов, переплыл с ними из Бриндизи в Диррахий. [2942] Сарацин Сицилии, Африки и Сирии, попадавшихся в плен, греки предпочитали топить, сажать на кол и т. д., немногих оставляя в живых. [2943] Подобным же образом поступали и с пленными турками. Во время похода 1068 г. император Диоген, рассеяв турок на возвышенностях Тефрики (неподалеку от Севастии), всех попавшихся в плен перебил; [2944] после победы близ Лариссы в 1069 г. пленные турки прожили лишь одну ночь в греческом лагере, на утро Диоген произвел их смотр и отдал приказ всех перебить, в том числе и турецкого предводителя, богато одетого и напрасно предлагавшего за себя ценный выкуп деньгами и пленными греками. [2945] Вообще Диоген, тип идеального греческого генерала, прекрасно охарактеризовал свой взгляд на способ обращения с пленными врагами в ответе, данном султану Алп-Арслану. На вопрос султана: «Что ты бы сделал со мной, если бы я попался тебе в плен?», пленный Диоген чистосердечно отвечал: «Я бы сумел истощить твое тело множеством ударов». — «А я, — заметил султан, — не стану подражать тебе в суровости и жестокости», — и заключив дружественный договор, с честью отпустил греческого императора на свободу. [2946] На суде жестокость греков обнаруживалась в таких наказаниях, как членовредительство, включая сюда и оскопление, заимствованное греками у персов, и ослепление, происходившее из того же источника/ — наказание, по преимуществу любимое греками и часто у них применявшееся, особенно к политическим преступникам, — обнаруживалась в той виртуозности, с какой казни выполнялись.1 Обнаруживалась она и в обычном у греков применении к судебному процессу пыток, которые иногда превращались в смертную казнь, мед. ленную и мучительную,2 иногда же свидетельствовали о достойной лучшего назначения изобретательности.3 Обращение с рабами тоже было неласковое, малейшая с их стороны провинность сопровождалась сечением розгами, кнутом и плетьми, хотя представители Церкви и христианской нравственности старались внушать снисходительность к рабам, освещая нравственно-религиозным светом самое происхождение и существование рабства, доказывая, что рабство есть следствие порока и любостяжания, что творец рабства — не Бог, но дьявол, что рабство — не христианское дело, потому что Христос всех освободил, дабы все были свободны. [2947]

2938

Некто Лев, по чину протоспафарий, по должности протонотарий министра государственных финансов , позволил себе в присутственном месте обозвать чиновника (кандидата) (рогоносцем и сукиным сыном), — случай, разумеется, не единственный, но единственно известный, потому что он занесен в . См.: Zachar., ], 267.

2939

Cedr., И, 438.

2940

Так, главнокомандующий греческих войск Георгий Маниак после одного дела с сарацинами в Сицилии в 1040 г., хотя удавшегося, но по вине командующего флотом Стефана Калафата не имевшего того блистательного успеха, какого ожидал Маниак, стал бранить Стефана, называя его зевакой, трусом и изменником, а когда Стефан ответил ему строптиво, извлек сиромасту и стал наносить удары по голове. Так как Стефан был царский родственник, то расправа над ним стоила Маниаку лишения места и тюремного заключения. См.: Cedr., II, 523: Zon., IV, 141. Когда в 1057 г. войсковой казначей, патриций Иоанн Опсара, при раздаче жалованья каппадокийцам не послушался стратига Вриенния и не захотел давать свыше нормы, указанной царем, тогда Вриенний дал ему пощечину, схватив за волосы и за бороду, повалил на землю и, заключив его в узы, стал сам раздавать щедрой рукой. Вриенний поплатился за свой поступок дороже, чем Маниак за избиение Стефана. Опсара при помощи другого стратига завладел Вриеннием и выколол ему глаза. См.: Cedr., II, 621-622. Иоанн КантакузиН жестоко избил кулаками какого-то скопца Циту, вышиб ему зубы и разбил губы в кровь. См.: Хониат, рус., 332.

2941

Ann. Bar., Pertz, SS., V, 56; Anon. Bar., ed. Pratilli, 326; Lup., Pertz., V, 58; Guil. Ap„ Pertz, SS., IX, 251.

2942

Scyl., 723.

2943

Cedr., II, 513-514. 521.

2944

Attal., 127 (Scyl., 671).

2945

Attal., 106 (Scyl., 681).

2946

Attal., 165-166.

2947

Journal asiatique, 1866, Febr., Mart.

К числу нравственных особенностей греков нужно еще отнести крайнее легковерие, преданность всевозможного рода суевериям и предрассудкам, [2948] Народ верил в какую-то Гиллу, отвратительную старуху с огненными глазами, железными руками, с головы до пяток покрытую шерстью наподобие шерсти верблюда, старуху, которая губит новорожденных детей, вселяясь в них и поглощая высасываемое ими молоко, истребляет также скот, отравляя воду источников, из которых скот пьет, и т. д. Верил, далее, народ в каких-то бабуцикариев, ночных демонов, которые являются людям в ночь на Рождество Христово и Крещение. Верил он в действительность и непогрешимость разных примет: были приметы, предуказывавшие зачатие и рождение ребенка,6 равно и его судьбу, были общепризнанные приметы насчет удачного или неудачного исхода того или другого предприятия, находили и во внешнем облике человека приметы, свидетельствовавшие о его внутренних качествах. Если, например, греку, запрягавшему лошадей, попадался на глаза монах, то это всегда было дурной приметой, и все знали, что тут остается одно средство спасения — распрячь лошадей и остаться дома.1 Если у кого была длинная, раздвояющаяся, остроконечная борода, то это было плохой рекомендацией нравственных качеств, и раз даже был случай, что почтенный старец (Иоанн Дука), выступивший претендентом на престол, не был избран народом потому, что он имел несчастье обладать «длинной бородой, разделяющейся на две половины и оканчивающейся острием».2 Было бы ошибкой предполагать, что лишь простой темный народ верил всему этому. Нет, и высший класс, и люди по тому времени образованные разделяли если не все, то многие предубеждения черни. И образованный человек, подобно необразованному, всюду искал примет и, разумеется, везде их находил, так что вследствие этого приметы разнообразились до бесконечности: не только случаи и обстоятельства действительной жизни, но даже продукты воображения серьезнейшим образом принимались за приметы. Однажды в царствование Андроника Палеолога Старшего, в глубокую полночь, когда царская лейб-гвардия хотела уже идти спать, раздалось около дворца сильное лошадиной ржанье, всех заинтересовавшее, потому что ни одной лошади ни во дворце, ни около ворот в это время не было. Между тем ржание повторилось сильнее прежнего, дошло до ушей царя, и тот приказал узнать, откуда оно происходит в такую позднюю пору. Один придворный послан был разузнать дело и скоро возвратился с докладом, что ржание издает лошадь, нарисованная на одной из дворцовых стен. На стене, которая приходилась напротив церкви Преев. Богородицы Одигитрии, один живописец, по имени Павел, нарисовал Георгия Победоносца, как всегда его рисуют, т. е. верхом на лошади. И вот посланному показалось, что эта самая лошадь издает ржанье. Но интерес не в том, что ему показалось, а в том, что его сообщение всеми было принято всерьез, и разногласие возникло только по вопросу о значении необычайного явления, — один министр (логофет) сказал: «Поздравляю тебя, царь, с будущими трофеями. Я думаю, что ржание означает не что другое, как твой царственный поход против агарян, опустошающих нашу Азию». А царь заметил: «Видно, что ты не понимаешь дела; я тебе дам настоящее объяснение. Эта лошадь, как передали нам наши отцы, ржала точно так же и прежде, когда мой отец-царь задумывал отнять у Балдуина, правителя латинян, этот пышный город. И однажды он был встревожен этим странным звуком. Он нашел себе в нем дурное предзнаменование, а потом спустя немного времени и самим делом убедился, что предзнаменование было на его голову, когда увидел, что этот пышный город опустошают ромеи». [2949] Свойственное человеку стремление приподнять завесу будущего было чрезвычайно развито у византийских греков, благодаря тому, что судьба каждого гражданина, вследствие особенностей политического строя, представляла широкое поле всевозможным случайностями, и каждый с одинаковой правдоподобностью мог рисовать себе в отдаленной перспективе и царский престол, и эшафот. Спрос, понятно, вызвал предложение, и в Византийской империи были профессиональные предсказатели, гадальщики, которые могли желающему рассказать все, что произойдет. Довольно популярным способом предугадывания будущего было снотолкование, которое было разработано в целую науку и изложено в особых, посвященных этому предмету книгах. Другим способом, который еще более, чем снотолкование, был систематизирован, служила астрология, гадание о человеческой судьбе по положению небесных светил. Третий способ — гадание по книгам, заключавшим изречения о византийских императорах. Эти своего рода Сивиллины византийские книги имели соотношение с таинственными письменами, начертанными на цоколе некоторых колонн и статуй в Константинополе, в которых заключались списки будущих византийских императоров и указания на судьбу Византии. При туманности этих книг и записанных в них изречений для каждого императора можно было найти подходящий афоризм. [2950] Был, наконец, четвертый способ гаданий, к которому могли обращаться и обращались не одни императоры, [2951] но и простые смертные, — гадание на воде: специалист этого дела, налив мутной воды в таз или лохань и совершив над ней известные ему обряды, читал потом на ней ответы на предлагаемые вопросы. По общему убеждению, ответы начертывал на воде (обыкновенными человеческими буквами) злой дух, вызываемый кудесником. Этот последний способ гаданий находился уже в связи с магией и волшебством. Среди византийского общества волшебники играли большую роль. Это были лица, окружавшие себя разными мистическими и каббалистическими аксессуарами, вроде изображения черепахи, вмещавшей в себе человеческую фигуру, у которой (фигуры) обе ноги в кандалах, а грудь насквозь пронзена гвоздем; у них была в распоряжении книга Соломонова, которой не только чтение, но даже простое перелистывание обладает, как полагали, способностью

вызывать и собирать легионы демонов, являющихся с тем, чтобы получить известное поручение и усердно его исполнить; они, эти волшебники, могли, по народному убеждению, совершать чудеса: могли, например, приворожить девушку и свести ее с ума от любви, могли напустить туман самому зрячему человеку, так что тому казались несообразные вещи [2952] могли погубить чарами намеченного недруга, [2953] могли нашептываниями и заговорами, привешиванием камешков и разными симпатическими средствами вылечить больного и даже бесплодную женщину сделать плодовитой [2954] и т. д. Закон относился строго к этого рода шарлатанам: новелла Льва Мудрого устанавливала смертную казнь для тех, кто предается волшебству и магии (, ), и закон не всегда оставался мертвой буквой, — были случаи, когда волшебников всенародно сжигали на костре, наказывали ослеплением, подвергали разным истязаниям. [2955] Тем не менее волшебство процветало, к услугам волшебников обращались даже императоры (напр.( Роман Аргир и супруга его Зоя, Андроник Комнин).

2948

Напр., выкалывался правый глаз и отрубалась левая рука, — левый глаз и правая рука и т. д. См.: Хониат, рус., 367.

2949

Григора, рус., 295-296.

2950

См. примеры афоризмов, отнесенных на счет Никифора Вотаниата {Scyl. 726, 736; Zon., IV, 224; Glyc., 615), Алексея 1 Комнина (Zon., IV, 254-255), Иоанна Комнина (Хониат, рус,, 53), Мануила Комнина (Хониат, рус., 186,217, 286). Михаила Палеолога (Пахимер, рус., 21, 136), Андроников Палеологов Старшего и Младшего (Григора, рус., 458, 435) и пр.

2951

Что к этому способу обращались и императоры, показывает пример Андроника Комнина: он спрашивал кудесника Сифа, кто будет после него царствовать (ответ, прочитанный на воде: «Исаак»), и когда преемник воцарится (ответ: «в" дни Воздвижения Креста»). См.: Хониат, рус., 427-428.

2952

Хониат, рус., 187-190.

2953

В этом отношении волшебство по понятиям того времени примыкало к врачебной науке, а именно к искусству составления и употребления ядов, вследствие чего о человеке, погибшем от яда, говорили как о (погибшем от колдовства). См.: Cedr., II, 535. Ср.: Psell., IV, 46.

2954

Psell., IV, 31-32; Zon., IV, 133.

2955

Особенно преследовал волшебников Мануил Комнин. При нем были ослеплены: Аарон за то, между прочим, что занимался чернокнижием, Сиф Склир (тот самый, который впоследствии гадал на воде Андронику Комнину) за то, что приворожил к себе и обольстил девушку и вообще занимался магией, Михаил Сики-Дит — тоже за занятие магией, выразившееся, между прочим, в том, что однажды он напустил туман на лодочника, везшего горшки, тому показался огненный змей, извивающийся между горшками, и он веслом перебил всю свою посуду, —другой раз напустил туман на мывшихся вместе с ним в бане, и тем показалось, что из крана с горячей водой выскакивают черные человечки (Хониат, рус., 187-190). При Андронике Комнине сожжен на костре за волшебство бездомный нищий-калека (Косой) (Хониат, рус., 328). При Феодоре Ласкарисе опять усилилось преследование волшебников вследствие того, что их козням была приписана постигшая царя падучая болезнь. Стоило только кого обвинить в чародействе — обвиненный подвергался суду Божию (через раскаленное железо), и если его не Выдерживал, то нес наказание (Пахимер, рус., 25); одну старуху, обвиненную в чародействе, допрашивали таким образом: раздев ее, завязали в мешок и туда Же поместили кошек; кошек стали колоть извне шиповником, а те стали царапать когтями старуху, и бедная страдалица принуждена была принять на себя вину (Пахимер, рус., 28).

Но довольно об этом. Считаем нужным заметить, что начертанная картина общественной нравственности не должна вводить нас в заблуждение. Было бы несогласно с истиной представлять себе, что Византииское общество во всем составе было развращено, что кроме пороков — лживости, вероломства и клятвопреступничества, продажности, распутства, грубости и жестокосердия, суеверия и предрассудков, — не проявлялось никаких добрых качеств. Нет, порочность налагала на общество того времени преобладающий, если угодно, колорит, но одновременно с тем пробивались и лучи добродетелей — семейных, гражданских и общехристианских. Идеал нравственного человека, по понятиям того времени, нашедший себе выражение в сочинениях писателей, отличается по преимуществу церковным характером: на первом месте стоит благочестие, состоящее в соблюдении церковных уставов, в прилежном посещении храмов Божиих, заботах об их благолепии, в почитании священнического и иноческого чина и т. д.; словом, идеал нравственности для добродетельного мирянина, как он обрисован, например, у Евстафия Фессалоникийского, состоит в том, что мирянин должен отличаться теми добродетелями, усовершаться в которых обязан монах, т. е. он должен обладать нелицемерным благочестием, сыновним послушанием своей матери — святой Церкви, боголюбезным смирением, кротостью, нестяжательностью и пр. Разумеется, в византийском обществе были лица, которые стремились осуществить в жизни этот нравственный идеал. Не вдаваясь в подробности, припомним только ту ревность, с какой общество охраняло неповрежденность и чистоту православного учения и обрядов, ту стойкость, какую оно обнаружило в этом отношении, несмотря на давление латинян с одной стороны, турок — с другой. Оказала ли бы Византия и способна ли была бы оказать эту историческую услугу православному миру, если бы указанный идеал нравственности не пустил в обществе глубоких корней? Можно было бы, на основании даже византийских историков, не говоря уже о памятниках агиографической литературы, составить длинный список лиц, стяжавших себе почетную известность подвигами добродетели и высокими нравственными качествами, и этих представителей положительных сторон морали противопоставить той картине отрицательного свойства, которая нами начертана. Но это не входит в нашу задачу, — нашей целью было наглядно показать не те проявления общественного быта, за которые тогдашним пастырям Церкви оставалось только благодарить Господа, а те, которые обусловливали их пастырскую деятельность, их заботы и труды по возвышению нравственного уровня.

Теперь спрашивается, насколько пастыри Церкви сами удовлетворяли своему назначению, по крайней мере, сознавали ли они всю высоту долга и стремились ли к его выполнению?

Тяжелы были условия, при которых приходилось тогда действовать пастырям Церкви. Церковь испытывала на себе все последствия доведенного до крайности своего союза с государством. Представители ее, начиная с патриарха и кончая низшим клиром, находились, можно сказать, в порабощении у деятелей государственной власти. На патриарший престол возводились лишь угодные императорам лица, которые по своему характеру, умственным и нравственным качествам обещали быть послушным орудием императорской воли. Если только патриарх не оправдывал ожиданий императора, он был низлагаем по административному распоряжению, или его заставляли отречься от престола как бы добровольно, а в действительности по принуждению. Как шатко было положение патриархов, видно из того, что из 42 патриархов, занимавших Константинопольский престол с конца IX до начала XIII в., почти половина, а именно 19 были низведены с престола без достаточных причин и помимо законных формальностей, по распоряжению высшей государственной власти. Каково было положение простых епископов по отношению к светской власти, можно судить по тому, что они не только императоров, но и государственных сановников должны были приветствовать земными поклонами, сплошь и рядом не имели средств содержать прислугу, так что двери должны были отпирать и запирать сами, а если перепадал на их долю лишний грош, то они должны были закапывать его в землю, так как государство не освобождало их от податей, а царские сборщики не церемонились при взимании денег. О низшем духовенстве и говорить нечего. Нечего также говорить, как незначителен был авторитет выдвигаемых ими религиозно-нравственных начал, если даже исконные церковные законы не могли иногда устоять перед государственным произволом, если открыто, на юридической почве проводился принцип, что «в тех случаях, когда государственный закон оказывается целесообразнее церковного, первый должен быть предпочтен последнему» (7-я новелла Льва Мудрого). Государственный же закон, в свою очередь, должен подчиняться императорской воле, «так как лица, которым вверено от Бога управление миром, стоят выше законов своих подданных» (109-я новелла Льва Мудрого).

Несмотря, однако же, на неблагоприятные условия, из среды предста. вителей Церкви выступали поборники благочестия, у которых чувство долга и сознание ответственности перед Богом брали перевес над житейским расчетом и страхом перед сильными мира сего, которые бестрепетно возвышали голос с обличением и вразумлением. Константинопольские патриархи, не все конечно, но лучшие из них, подавали в этом отношении пример подведомому духовенству. Они брали на себя нелегкий труд исправления царских нравов, когда цари предавались невоздержности, нарушали брачные узы, попирали договоры и клятвы. При Константине Мономахе такой труд нес знаменитый патриарх Михаил Керулларий, Невоздержность Мономаха, его легкомысленное отношение к договорам служили предметом частых обличений патриарха; несмотря на недовольство императора, он, бывало, учащал свои визиты во дворец и заводил речь об одном и том же до тех пор, пока наконец император не сдавался В 1047 году против Константина Мономаха поднял мятеж его родственник Лев Торник. Когда мятеж был подавлен и все стали покидать Торника, он с одним из сохранивших верность сподвижников, Иоанном Ватацей, искал спасения в храме. Им от имени царя дано было клятвенное •обещание, что на личность их не сделано будет никакого посягательства. Они тогда сдались и были приведены в Византию. При виде их в Мономахе забушевала ненависть и он велел их ослепить, что и было исполнено. Керулларий, получив известие, что император, забыв договор и клятву, отдал такой постыдный приказ, поспешил на помощь обманутым. Торника и Ватацу ему не удалось спасти от ослепления, однако же его укоры и угрозы подействовали на императора, и многие другие мятежники были пощажены. [2956] Так вел себя этот патриарх, доблестный защитник православной истины и христианской нравственности, несмотря на то, что он понимал, к чему его смелость может повести. Впоследствии он сделался жертвой своей отваги и непоколебимости. Когда он выступил с обличением против Исаака Комнина по поводу секуляризации церковных и монастырских имуществ, грозил при этом императору даже епитимьей, [2957] то был низвергнут с престола. При Михаиле Палеологе по следам Керуллария пошел патриарх Арсений. Михаил Палеолог, будучи женат на Феодоре, прельстился Анной, дочерью Фридриха, короля Сицилийского, и вдовой императора Иоанна Дуки. Так как Анна не поддавалась на его искательства, то Михаил разными софистическими соображениями, в которых фигурировали и стратегические расчеты, и государственная польза убедил себя и желал убедить других в необходимости развестись с Феодорой и жениться на Анне. Царица Феодора, узнав об этом, обратилась ^патриарху Арсению с просьбой о защите. Патриарх сделал царю строгое внушение, опроверг его аргументы, укорял за попрание божественных законов и в заключение грозил отлучением от Церкви. Это так подействовало на императора, что он отказался от своего намерения и отослал Анну в Сицилию. [2958] Трагичнее окончилось дело по поводу Иоанна Ласкариса. Когда во внимание к малолетству наследника престола Иоанна Ласкариса был избран ему соправителем Михаил Палеолог, оба царя дали клятвы не замышлять никакого зла друг против друга, и клятвы изложены были в формальном акте. Как бы поручителями ненарушимости этой клятвы явились вельможи, которые в верноподданническую присягу обоим царям включили обещание противодействовать тому из них, который бы вздумал нарушить клятву. Между тем Михаил Палеолог, более или менее упрочившись на престоле, постепенно стал отодвигать Иоанна Ласкариса на задний план и кончил тем, что повелел его ослепить. Уже пренебрежительное, вопреки договору, отношение Михаила Палеолога к Иоанну Ласкарису сильно возмущало патриарха Арсения, так что он пришел даже к решимости отказаться от патриаршества. Когда же относительно малолетнего Иоанна был выполнен последний акт жестокости и вероломства, Арсений отлучил виновника этого преступления от Церкви. Много усилий употребил и даже к хитростям прибегал император, чтобы заставить патриарха снять отлучение. Тот оставался непоколебим, требуя, чтобы император прежде раскаялся и на деле загладил свой поступок относительно Иоанна. Арсений был низложен, а все-таки разрешения не дал, [2959] но за него дали другие (при патриархе Иосифе).

2956

Psell., IV, 333, 341-342, 346-347; V, 111\ De-Lagarde, 185, 193.

2957

Attal., 62; Psell., IV, 245.

2958

Пахимер, рус., 166-169.

2959

Пахимер, рус., 87-88,92, 117-118, 152,174-176, 185,187, 193-196,233234, 240, 282.

Для противодействия грубости, жестокосердию и несправедливости со стороны светского правительства у Константинопольских патриархов было в распоряжении старинное право печалования. Преимущественно оно употреблялось в сфере дел судебных и служило средством проведения в жизнь суда милостивого, проникнутого чувством сострадания и любви к ближнему. Некоторые патриархи известны тем, что очень дорожили правом печалования и постоянно его практиковали. В XI в. в особенности патриарх Иоанн Ксифилин заботился о том, чтобы это право не оставалось бесплодным. Он постоянно обращался с ходатайствами к правителям и судьям, особенно же к царю: несправедливость, допущенная царем, вызывала с его стороны слово осуждения; если он хлопотал о чемнибудь у царя, то делал это с настойчивостью и до тех пор не успокаивался, пока не получал удовлетворения. [2960] В конце XI в. (1079 г.) при патриархе Косьме патриаршее право печалования за осужденных и сосланных преступников было оживлено и до известной степени регулировано. Так как возможны были случаи, и действительно бывали, что царь совершенно забывал о некоторых ссыльных и те долгое время влачили жалкую жизнь без надежды на помилование, то император Никифор Вотаниат на будущее время постановил, чтобы Константинопольский патриарх регулярно три раза в год, раз через каждые четыре месяца, напоминал о ссыльных царю, дабы царь, по долгу справедливости и для душевного своего спасения, мог возвратить на родину тех, которые, по его убеждению, окажутся понесшими достаточное наказание, и оставлял в ссылке лишь тех, которых найдет недостаточно еще наказанными. [2961] Это трехкратное патриаршее печалование не исключало для патриарха возможности, сверх того, ходатайствовать по частным случаям, так что из последующего времени мы знаем факты, когда по ходатайству того или другого патриарха отворялись темницы, освобождались из оков многие заключенные, возвращались в отечество сосланные и давалось помилование осужденным. [2962] Особенное развитие право печалования получило при патриархе Иоанне Векке. Император Михаил Палеолог дал этому патриарху возможность широко применять свое право, и Векк чуть не каждодневно являлся с ходатайствами. Он разделил своих несчастных на два класса; на осужденных за действительные проступки, ищущих помилования, и на подвергшихся суду невинно, ищущих справедливости. За тех и других он одинаково ходатайствовал, причем делал доклады царю изустно и был чрезвычайно настойчив. Однажды он настойчивость свою довел до того, что когда царь не соглашался удовлетворять просьбе, патриарх бросил к его ногам жезл и отправился в монастырь, показывая тем, что в случае неисполнения просьбы он откажется от патриаршества. В другой раз патриарх, после многих неудачных попыток ходатайства за одного осужденного, воспользовался случаем, когда царь в день великомученика Георгия находился в Манганском монастыре за патриаршей службой. Патриарх вышел, после службы, для раздачи антидора, царь, как водится, подошел и протянул руку. В эту минуту патриарх, взяв частицу антидора. прежде чем вручить ее царю, стал печаловаться за того же осужденного, доказывая, что святой хлеб самому царю послужит в осуждение, если он не даст помилования. Царь просил не конфузить его перед народом, дать антидор, но со своей стороны не соглашался на помилование. Патриарх все настаивал — и разгневанный царь повернулся и ушел с пустыми руками, сказав при этом: «Мы не праздновали праздника». Этот случай побудил императора ввести некоторые изменения в праве печалования, а именно: патриарху воспрещено было каждый день докучать царю, для этого был избран один день в неделю (вторник); кроме того, патриарху предоставлено ходатайствовать в этот день не изустно, но письменно, делая представления императору на бумаге, на которой особый чиновник должен был писать императорские резолюции. [2963]

2960

Psell., IV, 452.

2961

Zachariae, III, 331-338.

2962

Пахимер, рус., 13, 281-282.

2963

Пахимер, 373-378.

По примеру патриархов, несших труд исправления царских нравов, трудилось на религиозно-нравственном поприще и духовенство Греческой церкви, как монашествующее, так и белое. Монашество, в лице лучших, к сожалению, впрочем, немногих, своих представителей, безбоязненно выступало на защиту нравственных начал, попираемых современным ему обществом, причем и величие царского трона не останавливало благочестивой ревности. Великий постник (иногда в течение сорока дней не вкушавший пищи) Никита Стифат был поборником чистоты не только православного учения, что доказал во время столкновения с Римом, но и христианской нравственности. Он обличал, между прочим, императора Константина Мономаха за его предосудительное поведение. [2964] При Никифоре Вотаниате один монах, имени которого не знаем и который за добродетельную жизнь носил в народе прозвание «Всесвятой» , восстал против намерения императора вступить в брак, неодобрительный с точки зрения церковных канонов, [2965] и его старания увенчались успехом — брак не состоялся. В царствование второго никейского императора Иоанна Дуки (1222-1254) был характерный случай. После смерти первой своей жены (Ирины, дочери Феодора Ласкариса) Иоанн Дука женился вторично на Анне, дочери Сицилийского короля Фридриха. В свите новой императрицы прибыла, между прочим, одна маркиза, отличавшаяся чрезвычайной красотой и изяществом манер. Она произвела сильное впечатление на императора и стала пользоваться его благосклонностью в большей степени, чем законная супруга. Поборники нравственности — монахи, и во главе их строитель и настоятель одного монастыря Никифор Влеммид, были возмущены этим. Однажды маркиза вздумала посетить храм в монастыре Влеммида и приехала с пышностью. Но едва она взошла на паперть, как по приказанию Влеммида двери храма были заперты и вход загражден. Маркиза жаловалась императору за оскорбление, но на императора так сильно подействовал этот факт, что он раскаялся в своем поведении. [2966]

2964

Cedr., 11, 556.

2965

Scyl., 738 {Zon., IV, 229). Евдокия, которую этот монах отклонил от замужества с Вотаниатом, дважды уже была замужем, так что брак с Вотаниатом, если бы состоялся, был бы по счету третьим, — между тем третий брак в «Томе единения», одобренном соборным постановлением 995-996 г., назван скверной и допущен лишь с ограничениями (Zachariae, III, 233).

2966

Григора, рус., 44-46.

Белое духовенство не отставало от монахов. Оно, без сомнения, главным образом вело просветительскую деятельность при помощи того могущественного средства, глубокая целесообразность которого была хорошо сознана в византийском государстве. Мы имеем в виду внебогослужебные собеседования с народом о религиозно-нравственных предметах, которые служили дополнением к собеседованиям богослужебным. Эти внецерковные собеседования происходили в частных домах, куда собирались, с ведома хозяев, соседи. Вели их лица, имевшие священный сан, по очереди. Пока эти собеседования процветали, плоды их были весьма ощутительны, заметно сказываясь на нравах общества. Но по мере того как государство близилось к своему падению, истощалась его политическая сила, ослабевала также и энергия в духовенстве; внебогослужебные собеседования стали приходить в упадок, а вместе с тем стали ухудшаться и общественные нравы. Византийский историк первой половины XIV в. (Григора) пишет по этому поводу следующее: «Прежде, с древнейших времен Церковь была богата между прочим и учителями (дидаскалами). Они в различные времена и в разных местах Константинополя объясняли кто песни пророка Давида, кто послания апостола Павла, кто евангельские заповеди Спасителя (пока еще речь идет о церковных беседах, далее пойдет о внецерковных. — Н. С.). Все те из них, которые были облечены в сан священства, частным образом и поочередно проповедывали Божественное слово по домам, в собрании членов семейства и их соседей. Это располагало к жизни по заповедям Божиим, служило к познанию истинной веры и прямо вело к добру. Или лучше: это было духовное орошение слушателей из великого и божественного источника, орошение, которое их изменяло, преобразовывало и располагало к лучшемуС течением времени все это исчезло, как исчезли и все другие добрые обычаи, которые словно погрузились на дно морское. Этого рода опустошение отсюда простерлось и на другие Церкви, и вот души всего христианского мира блуждают и по сие время, точно по какой-нибудь непроходимой и безводной пустыне. Бессовестность дошла до того, что за один обол дают с той и другой стороны страшнейшие клятвы, какие не посмеет даже передать перо писателя. Вместе с тем, как угас животворный луч слова и учения, все слилось в безразличную массу; люди впали в бессмысленное состояние, и не стало человека, который мог бы сам решить, что полезно и какими признаками отличается благочестие от нечестия». [2967]

2967

Григора, рус., 177-178.