Вкус запретного плода
Шрифт:
Манделл посмотрел в упор на председателя. Торжествующая улыбка Колби исчезла. Он поглядел на Манделла и спросил себя, случайно юрист упомянул презервативы или он знал о событиях истекшей ночи.
Выражение лица Манделла явственно говорило о том, что его последняя фраза не заключала в себе случайного совпадения. Он взял трубку и начал раскуривать ее. Когда пламя задрожало над табаком, Манделл сказал:
— Господин председатель, я прошу комиссию устроить небольшой перерыв.
Колби с облегчением удовлетворил эту просьбу, встал из-за стола и удалился.
Манделл ждал в маленьком кабинете под залом заседаний.
— Здесь нет «жучков», — сказал Манделл.
— Что вы имели в виду… когда упомянули… презервативы? — спросил наконец председатель.
Манделл не дал прямого ответа. Он начал раскуривать трубку, потом произнес:
— «Вспомните, погибал ли кто невинный, и где праведные бывали искореняемы?» Иов, если я не ошибаюсь. Глава четвертая. Правильно?
— Подлый еврей! — взорвался Колби. — Значит, вы все подстроили. И Килцер тоже в этом участвовал. Вы все!
— Хм, — произнес Манделл, — я бы не стал обвинять юриста в стремлении помешать правосудию. Если только вы не хотите, чтобы вас обвинили в клевете и учинили иск на миллион долларов.
Лицо председателя стало багровым, однако он не осмелился раскрыть рот.
После долгого молчания Колби сказал:
— Хорошо. Чего вы хотите? Чтобы убрали телекамеры? Этого?
— Вам всегда легко со мной договориться. Я знаю, что ваши коллеги хотят появиться на телеэкране. Я знаю, что вы хотите баллотироваться в сенат и вам нужна реклама. Поэтому давайте придем к компромиссу. Вы обещаете пропустить других сценаристов, которые не намерены давать показания, а после я не буду возражать против того, чтобы вы предстали перед телекамерами.
— Вы не хотите, чтобы эти сценаристы появились на телеэкране, да?
— Я не хочу, чтобы вы запятнали всю индустрию, — поправил Манделл.
— Могу сказать вам следующее: мы обвиним их в неуважении к комиссии.
Эта угроза была произнесена менее решительным тоном, чем предыдущие.
— Делайте то, что находится в пределах полномочий вашей комиссии. Только не устраивайте из этого цирка, — твердо заявил Манделл.
Председатель задумался, протер свою вспотевшую лысину.
— Хорошо, — сказал он. — Мы избавимся от сценаристов. После этого впустим в зал телевизионщиков.
— Договорились, — сказал Манделл, протягивая руку.
Но Колби отказался пожать ее. Он лишь повторил с неприязнью: «Договорились» — и шагнул к двери.
— Вы мне не поверите, но я хочу сказать вам — я не планировал случившегося.
Колби явно не поверил ему. Он выскочил из кабинета, хлопнув дверью.
Комиссия занялась оставшимися авторами. Им задавали лишь те вопросы, которые давали почву для обвинения их в неуважении к комиссии. Десять авторов отказались давать показания. Левая пресса назвала их «голливудской десяткой». Комиссия рекомендовала своим коллегам из Палаты представителей обвинить их в неуважении к государству.
Наконец телевизионщиков впустили в зал заседаний. Большинство членов комиссии были довольны тем, что до этого момента камеры отсутствовали. Телезрители не знали сценаристов и не интересовались ими. Но теперь появились свидетели — актеры. Публика хорошо знала их, это усилило общий интерес к слушаниям.
Со дня начала работы телевизионщиков Манделл настаивал
Манделл сознавал, что опасные показания могут еще прозвучать в дальнейшем. Несколько звезд были допрошены комиссией приватно; они признались в связях с коммунистами, оказании им материальной помощи и даже членстве в партии. Теперь им предстояло дать показания публично и покаяться. Поэтому постоянное присутствие в зале наряду с кающимися грешниками невинного человека вроде Джефа напоминало бы аудитории о том, что не все актеры являются или были коммунистами.
Накануне дня, обещавшего стать последним днем слушаний, Манделл обедал с Джефом в ресторане «Романов». Многие люди останавливались у их стола, чтобы поздравить Манделла, успешно справившегося со слушаниями, особенно по вопросу о ТВ. Кое-кто даже шутил о том, как Манделл «подставил» председателя, но юрист тотчас обрывал этих людей.
Тогда они начинали восхищаться мужеством Джефа, ежедневно сидевшего на слушаниях и рисковавшего своим будущим ради гильдии и ее членов. Когда Манделлу в третий раз выразили восхищение тем, как ловко он подстроил ловушку для председателя, юрист, рассердившись, решил покинуть ресторан. Джеф ушел вместе с ним. Они поехали вдвоем по Родео-драйв в сторону бульвара Заходящего Солнца.
— Я сожалею, — начал Джеф. — Я подумал, что вы захотите отдохнуть накануне окончания слушаний. Пообедать в свое удовольствие. Я собирался пригласить вас к себе, но Джоан сейчас снимается. Она не любит обедать с гостями, когда она занята в картине.
— Все в порядке, — сказал Манделл, но он был явно встревожен.
— Нам не стоило встречаться с этими людьми, — сказал Джеф.
— Вы не думаете, что я действительно устроил ему западню? — внезапно спросил Манделл.
— Нет.
— Вы мне доверяете?
— Конечно. Почему вы спрашиваете?
— Потому что последние три дня меня преследует одна мысль. Я бы хотел, чтобы перед самым закрытием слушаний вы дали показания.
— Что я могу сказать? — спросил Джеф.
— Вы могли бы объяснить, как испуганных или разочарованных людей подталкивали к совершению поступков, о которых они позже жалеют.
— Я не специалист по этой части, — сказал Джеф.
— Нет, специалист. Я хочу, чтобы вы лишь ответили на мои вопросы и на вопросы комиссии, а под конец рассказали о том, что произошло с вашим отцом на ферме. Вы можете это сделать? Рассказать все так, как вы рассказали это мне?
— Тогда я впервые заговорил об этом, — напомнил Манделлу Джеф.
— Можете повторить?
— Я попробую. Думаю, смогу.
— Это все, что я хочу.
Джеф высадил Манделла перед главным входом отеля «Беверли-Хиллз». Отъезжая, актер услышал чей-то голос: «Привет, Манделл! Здорово вы расправились с Колби!» Джеф не стал ждать ответа Манделла. Он вырулил на улицу, на бульвар Заходящего Солнца и поехал домой, обдумывая, как лучше всего рассказать о пережитом отцом во время Депрессии. К тому времени, когда он оказался возле дома, Джеф решил, что не станет готовиться заранее. Столь глубоко личная история прозвучит лучше в виде экспромта, нежели после тщательных репетиций.