Владигор. Князь-призрак
Шрифт:
— Чур меня! Чур меня! — бормотал он, помахивая веткой и притаптывая лаптями искрящиеся, опадающие на половицы хвоинки.
— Окошко! Окошко открой, княжна! Вытурить! Вытурить духа нечистого, беса окаянного, не к ночи будь помянут! — зачастил он, приближаясь к Любаве и гоня перед собой дым широко раскинутыми руками.
Княжна толкнула створку и прижалась к стене, глядя, как мальчишка машет руками и трясет головой, зажав в зубах дымящуюся ветку.
— Ну вот, госпожа добрая, таперича могешь спокойненько почивать! — сказал он, сплевывая во тьму догоревший можжевеловый черенок и плотно прикрывая обе створки. —
— Да ты уж лучше иди к себе, — устало усмехнулась Любава, глядя на потное от усердия лицо мальчишки. — Камин я сама протоплю, люблю перед живым огнем с книжкой посидеть. Сон мой Кокуй постережет, мимо него, сам знаешь, мышь не проскочит!
— Мышь, может, и не проскочит, а в птицах он не волен, — пробормотал мальчишка, загадочно глядя на княжну из-под густых черных ресниц.
— Птица? Какая птица? Что ты лопочешь, малой?! Совсем от можжевелового дыму рехнулся?! — воскликнула Любава, с тревогой прислушиваясь к заоконной тишине.
— Да это я так, к слову, госпожа добрая, — сказал мальчишка, отводя взгляд. — Мышь по земле, рыба по воде, птица по воздуху, — всякая тварь в своей воле!
— А я, выходит, не в своей?! — гневно воскликнула Любава. — Кто тебя за мной шпионить приставил?
— Зачем же сразу «шпионить»? — спокойно сказал мальчишка. — Ты наша княжна, мы твои холопы, и ежели с тобой что случится, братья-беренды с меня голову за уши снимут и на посох лешаку заместо набалдашника наденут!
— А что это твои братья так обо мне пекутся? — спросила Любава, проходя к камину и опускаясь на низкую лавочку перед разгорающимся огнем.
— Дикий народ! — прошептал мальчишка, склоняясь к ее плечу. — Нам самим по себе быть никак нельзя: заживо друг дружку сожрем, в болотах перетопим, огнем спалим, камнями да бревнами закидаем!
— Что это вам неймется? — усмехнулась Любава, укладывая полено на жаркие угли. — Делить вам вроде нечего: места в лесу хватает, дичи тоже…
— Все от дикости, — вздохнул мальчишка. — Вроде живем, живем, и вдруг как накатит — кто кол хватает, кто каменюку, и пошла музыка! Мозги, кровища — жуть! Но нынче вроде полегче стало, поспокойнее, а ежели кто по старой памяти за кол схватится, ему сразу на твой терем указывают: как ты можешь, паскуда, при нашей княжне непотребство заводить!
— Откуда в вас непотребство-то такое? Тебя послушать, так вы хуже зверей диких! Волки зимние уж на что люты, и те стаей держатся, — сказала Любава, протягивая к огню озябшие ладони.
— В волках не лютость, в них сила природная играет, как и во всякой лесной твари: гадюке, зайце, коршуне, — убежденно сказал мальчишка. — Всяк друг дружку спокон веку сожрать норовит, а дичи в лесу не убывает.
— Откуда ж вы, такие бешеные, взялись? — спросила Любава, оглянувшись на мальчишку.
Мальчишка сверкнул глазами, отвел от уха спутанные кудри, прислушался, не услышал ничего, кроме редкой дождевой капели за окном, и наклонился к Любаве.
— Я не ведаю, мал еще, — быстро и взволнованно зашептал он, — но прабабка моя, покойница, когда помирала, мешочек мне передала кожаный, который ей от своей прабабки
В углу пискнула мышь. Мальчишка вздрогнул, испуганно оглянулся, но, не увидев за спиной ничего, кроме зигзагами перебегающего по половицам зверька, дрожащими пальцами развязал ворот рубахи и достал из-за пазухи плоский вытертый мешочек, плотно обтягивающий небольшую твердую пластинку.
— Вот, княжна, смотри, может, ты разберешь, — пробормотал он, растянув сморщенную горловину мешочка и протянув Любаве обломок широкого медного клинка с закругленным концом.
Любава взяла зеленый от патины обломок, поднесла его к пламени камина и отчетливо различила ряды мелких угловатых значков, покрывающих плоскость с обеих сторон. Сперва ей показалось, что она видит такое письмо впервые, но, вглядевшись в сочетания глубоко проведенных штрихов, княжна не только нашла в них ритмичные повторы, но и вспомнила, что когда-то Белун показывал ей древние мраморные плиты со столбцами похожих знаков. Значки, напоминавшие то раздавленных насекомых, то причудливый узор хвоинок, разбросанных по снегу, хранили историю Мертвого Города, и Белун читал их так же легко, как глашатай, развертывающий перед толпой берестяной свиток с княжеским указом и без запинки выкрикивающий записанные в нем повеления. Любаве эта мраморная грамота не далась, но брат Владигор оказался способнее и вскоре уже пересказывал сестре записанные на плитах истории, из которых она поняла лишь то, что жителей Мертвого Города внезапно поразила некая странная болезнь, заставившая каждого искать уединения и тихо угасать, забившись в каменную пещерку или землянку, вырытую под корнем вывернутой буреломом осины.
— Кто-то внушил им, что весь этот видимый мир — зло, — говорил Владигор, водя пальцем по глубоко выбитым в мраморе значкам, — леса, озера, рыбы, птицы, звери, люди — лишь частицы чистого света, плененные грубой плотской тьмой, и они стали изнурять собственную плоть голодом, жаждой, стужей, зноем. Многие умерли, многие сошли с ума в глухом уединении своих каморок и пещер, и лишь некоторые обратились в светлые призраки, подобные пеплу, остающемуся от сгорающих дотла деревьев…
— Кто же тогда записал все это? — спросила Любава, указывая на длинный ряд плит, выставленный вдоль стены.
— Я не знаю, — сказал Владигор, — быть может, тот, кто понял, что их обманули, или сумасшедший, решивший навечно запечатлеть историю своего восхищенного духа. Но похоже, что он только начал, а затем каждый, кто читал уже написанное, добавлял к этому что-то свое, боясь без следа исчезнуть в белом свете грядущей вечности…
— А разве вечность белая? — спросила Любава.
— Они считали, что белая, — сказал Владигор, — и потому, когда кто-то умирал, близкие покойника белили стены комнаты, где стоял гроб, и выбрасывали из окон дома белые полотнища, чтобы дух не метался среди темных углов своего бывшего пристанища.
Любава вспомнила этот давний разговор, глядя на закругленный обломок медного лезвия, поверхность которого была подобна коре, изъязвленной ходами восковых личинок жука-древоточца. Мальчишка-беренд не сразу дал ей в руки прабабкино наследство, но сперва подул на обломок, потер его с обеих сторон замшевым исподом мешочка, пошептал над затянутыми патиной значками и лишь после всех этих приготовлений протянул клинок Любаве.