Владигор. Князь-призрак
Шрифт:
— А это кто такой? — раздался за спиной княжны уже вполне человеческий голос Филимона.
— Не знаю, — пожала плечами Любава. — Беренды приставили. Камин топить, полы мести, охранять…
— Топить и мести, может, и сгодится, — сказал Филимон, подходя к спящему и вглядываясь в его лицо, — а вот чтобы охранять, сомневаюсь… Мал еще, горяч. В охране не столько сила и ловкость нужна, сколько выдержка и опыт.
— От кого меня охранять, Филя? — спросила княжна. — Волк и медведь сюда не сунутся, лихой человек без нужды не полезет — какая ему во мне корысть? Разве
— Перстень продать можно, — рассеянно прервал ее Филимон. — Купцы нынче пошли такие, что ничем не побрезгуют, лишь бы руки нагреть.
— Оставь, Филя, пустое все это, — перебила княжна, приглядываясь к его правой руке, перехваченной поверх локтя широкой белой повязкой с продолговатым темным пятном. Заметив ее взгляд, Филька повернулся левым боком, подошел к камину и сел на низкую скамейку против затухающего огня.
— Что у тебя с рукой? — спросила княжна, когда Филимон левой рукой взял с пола полено и бросил его на угли, по которым перебегал неверный переливчатый жар.
— С какой? С этой? Ничего! — бодро сказал Филька, протягивая опять-таки левую руку за кочергой. Кованая стойка с каминными щипцами, совком и кочергой помещалась справа от широкого каминного зева, и потому, чтобы дотянуться до нее, Фильке пришлось не только извернуться на скамейке, но даже слегка привстать.
— Правой возьми, недотепа, а то, не ровен час, переломишься, — сказала княжна, пристально следя за его неверными движениями.
— И то верно! — воскликнул Филимон. — Обратиться-то обратился, да, видать, мозги за телом не поспели. Как были птичьи, так и остались!
За этой болтовней он как бы невзначай подтолкнул скамью к стойке, привстал и уже из такого положения ухватился правой ладонью за торчащую рукоятку кочерги; но когда пошевелил плечом, пытаясь выдернуть ее из кованого кольца, тяжелая стойка накренилась и с грохотом рухнула на железный лист перед камином.
— Проклятое крыло, бес его задери! — простонал Филька. — Превратилось, а брать по-людски не приучилось! Пальцы, как перья, скользят!
Он взглянул на спящего мальчишку и, убедившись, что не разбудил его, повернулся к Любаве.
— Не серчай, пресветлая княжна, — сказал Филька, стараясь не встречаться с ней взглядом, — погодка нынче такая, что никак мне в людском облике не обжиться.
— Оставь, Филимон, не время шутки шутить! — строго сказала Любава. — Давай свою руку!
— Сейчас, сейчас, сердечко мое! — забормотал Филька. — Железки соберу, огонек вздую…
— Без твоих хлопот обойдусь! Делай, что я сказала! — воскликнула Любава, гневно стрельнув глазами по завалившейся стойке и дымящемуся на углях полену. Железки тихонько зацокали по железному листу, заползая в чугунное кольцо. Когда они устроились в своих гнездах, стойка выпрямилась и вернулась на место, косо переставляя три ножки, отлитые в форме птичьих лап. Пепельные угли под поленом вдруг сами собой налились малиновым жаром и выбросили алые язычки пламени, которые стали
— Иду, краса моя ненаглядная! — усмехнулся Филька, оглядываясь на горящее полено. — А рука — пустяк! Крылом в темноте на еловый сучок напоролся, вот ранка и осталась…
Когда он сел на скамью, Любава ловкими движениями размотала заскорузлую от крови повязку, добралась до дырки в рукаве, запустила в нее ногти и, разодрав ткань по кругу, осторожно скатала ее до Филькиного запястья.
— Скажи мне, Филя, с каких это пор на еловых сучках стальные наконечники расти стали? — сказала Любава, смыв мокрым платком запекшуюся по краям раны кровь и внимательно осмотрев круглое отверстие в мускулистой руке.
— Бог с тобой, Любушка моя, какие наконечники! — воскликнул Филька. — Сучки еловые знаешь какие крепкие бывают? Как стрелка каленая! Даром, что ли, твои беренды капканы-саморезы из них гнут!
— Это не твой случай, Филя, — сказала Любава, осторожно ощупывая пальцами твердый бугорок в глубине эластичной мышцы. — Меру всегда знать надо, даже когда врешь…
Говоря это, княжна вдруг резко сжала в руках мощное Филькино предплечье и, подставив ладонь, на лету подхватила железный наконечник стрелы, выскочивший из раскрывшейся ранки.
— Ну что, Филимон, будем дальше сказку про белого бычка гнать или как? — вздохнула Любава, глядя в круглые глаза птицечеловека. — Кто тебя так? Если кто из берендов, скажи, я ему ничего не сделаю, только стрелы его так заговорю, что он в лошадь с пяти шагов не попадет…
— А ежели ему семью кормить надо? — спросил Филимон, косясь на свою ранку и хлопая глазами от удивления: на месте кровавой дырки розовел кружок молодой кожи с волнистыми краями.
— Попостятся недельку — забудет хозяин, как на шорох да на тень в ветвях стрелять, побережет стрелки, — сказала Любава, разглядывая лежащий на ладони наконечник. — Если, конечно, беренд тебя зацепил… Но сдается мне, что тут кто-то другой приложился, не держат мои лесные жители в своих колчанах таких стрел, чтобы кольчугу пробивали, ни к чему это им с тех пор, как Владигор на княжеский престол взошел.
— Пусть запасутся, — сказал Филимон. — Не хотел я тебя тревожить глупостями всякими, но, видно, придется. Ты права, Любушка, чужая стрелка меня зацепила. Как я ни кружил, одну таки под крыло пропустил, будь она неладна!
Филька умолк, размотал обрывок рукава и стал сосредоточенно прикладывать его к прежнему месту.
— Да оставь ты эти тряпки! — воскликнула Любава. — Будешь улетать, я тебе новую рубаху выдам! Говори: кто стрелял? Когда? Где? Сколько их было?..
— Не спеши, дай лучше иголку с ниткой, — спокойно прервал Филимон, — сперва одно дело сделаю, потом за другое возьмусь. Ночь длинная, малого ты так усыпила, что, если не будить, он до всеобщего Воскресения проспит.
— Что ты несешь?! Какое такое всеобщее Воскресение? — перебила Любава. — А за иглу тебе хвататься вообще не след — не мужское это дело!
— А кто ж мне рукав пришьет? Ты, что ли? — растерялся Филимон. — Княжеская ли это забота?