Владигор. Римская дорога
Шрифт:
Владигор кивнул.
— Это был гнев богов?
— Это была случайность…
— Неужели на свете бывают случайности? Разве что когда боги спят… или пьяны? Бывают боги пьяны, как ты думаешь, Архмонт?
— Случайность — это когда вмешиваются другие боги, — помолчав, сказал Владигор.
— Что ты хочешь этим сказать?
«В иных мирах», — хотел добавить синегорец, но промолчал.
— В мире много богов кроме тех, которым поклоняешься ты…
— У каждого народа свои боги. Это я знаю… — кивнул Гордиан и, как показалось Владигору, вздохнул с облегчением: не самая страшная новость, что где-то не чтят Олимпийцев. — Я спал… — сказал Гордиан, —
— Ты станешь Августом… И погибнешь в бою.
Гордиан на секунду задумался.
— Если римский сенат когда-нибудь изберет меня Августом, — сказал он, глядя на тающую вдали полоску карфагенского берега, — то Третий легион перестанет существовать.
— Не самая лучшая клятва для будущего правителя, — насмешливо заметил Владигор.
— А что сделал бы ты на моем месте? — спросил мальчик.
— Я бы отменил рабство…
Гордиан взглянул на него с недоумением, такой нелепой показалась ему высказанная Владигором мысль.
— В твоей стране нет рабов? — спросил он.
Владигор вновь вспомнил пленников в амбаре старика.
— Нет. Во всяком случае, это запрещено. Ни один человек не может распоряжаться жизнью другого…
— Разумеется! Это запрещено и в Риме. Хозяин больше не может убить своего раба… По закону императора Адриана… — Он запнулся. — Но редко кто теперь следует этому закону. Если жизнь свободных граждан висит на волоске, то что говорить о людях, купленных на невольничьем рынке. Хорошо, пусть будет по-твоему. Клянусь Юпитером Всеблагим и Величайшим, если я стану Августом, то сделаю все возможное, чтобы этот закон Адриана неукоснительно соблюдался.
— Ты не забудешь об этом? — спросил Владигор.
— У меня прекрасная память, как и у моего отца. Я ничего не забываю. Ни добра. Ни зла…
Глава 3
ЛАГЕРЬ МАКСИМИНА
Максимин сидел на складном императорском стуле перед своей палаткой в центре лагеря. Даже сидя, он был выше стоявшего рядом центуриона. Огромная голова императора с низким лбом и глубоко посаженными глазами, казалось, была вытесанной из гранита: нахлобучили на нее седой парик, приклеили короткую бородку, украсили вставками из цветного стекла: бледно-голубыми — для глаз, лиловыми — для губ. Сын его, почти такого же гигантского роста, как и старик, сидел подле. Он был необыкновенно красив, но брезгливая гримаса, постоянно искажавшая рот, портила совершенные черты его лица. Золоченый панцирь его украшали драгоценные камни. Наручи, также покрытые золотом и крупными изумрудами, скорее напоминали женские браслеты, чем вооружение мужчины.
В это утро ожидалась потеха. Только что привезли посланца сената. В провинции он убеждал губернатора признать императорами Гордианов и объявить Максимина врагом Рима. Губернатор был осторожен, отрекаться не стал, велел сенатора схватить и в цепях отправить в лагерь Максимина.
Теперь этот человек в рваной тунике с пурпурной полосой стоял в цепях меж двух солдат. Его черные вьющиеся волосы посерели от пыли, на покрытом потеками грязи лице алели ссадины — при аресте он пытался сопротивляться. Крупные капли пота катились по лицу пленника — всему Риму была известна ненависть «солдатского императора» к сенату. Он сам выдумал заговор сенатора Магнуса и без суда и следствия истребил четыре тысячи
«Сенат и народ великого Рима, которых государи Гордианы намеревались освободить от жуткого чудовища, желают проконсулам, наместникам, легатам, отдельным городским общинам, городкам, поселкам и укреплениям благоденствия, которое они сами вновь начинают приобретать. Благодаря покровительству богов, мы удостоились получить в государи проконсула Гордиана, безупречнейшего мужа и почтеннейшего сенатора; мы провозгласили Августом не только его самого, но также — в помощь ему по управлению государством — его сына, благородного молодого человека. Ваше дело теперь — действовать в согласии с нами для того, чтобы осуществить спасение государства, защитить себя от преступлений и преследовать чудовище и его друзей, где бы они ни находились. Мы даже объявили Максимина и его сына врагами народа».
«Чудовище» заревело в ярости и вскочило. Могучие руки вмиг разорвали пурпурную одежду. Потом Максимин обернулся и ударил стоявшего подле него центуриона. От полученной оплеухи тот без сознания рухнул на землю. От второго удара свалился писец, имевший несчастье прочесть злополучное письмо.
— Мерзавцы! — хрипел император, за неимением под рукою ненавистных сенаторов раздавая оплеухи своим приближенным и солдатам.
Потом, выхватив кинжал, он кинулся на сына. Юноша, не ожидавший нападения, грохнулся на землю. Отец упер ему колено в грудь, одной рукой схватил за горло, другую, с кинжалом, занес для удара. Он метил сыну в глаз, но в последний момент тот рванулся, и лезвие лишь рассекло щеку.
— Идиот! Изнеженный слюнтяй! Если б ты отправился в Рим, как я тебе приказывал, эти жирные свиньи не осмелились бы и перднуть без моего разрешения!
Юлий Вер успел перехватить руку отца и отвел новый удар. Двое трибунов и несколько преторианцев повисли на Максимине, как щенки на разъяренном медведе. Пока тот раскидывал наглецов, осмелившихся помешать излиться его ярости, юноша вскочил и бросился прочь. Продолжая рычать и ругаться, Максимин велел принести себе вина и зараз выпил половину амфоры. Утерев рукою рот, он уселся на прежнее место и вновь обрел спокойствие.
— Три года своего правления я воевал! Пока я барахтался в германских болотах и собственными руками душил врагов Рима, эти жирные свиньи только и делали, что устраивали против меня заговоры. Ну ничего, я еще вымажу их в смоле и развешу гореть на улицах Рима.
Тут взгляд его вновь упал на пленника.
— Так что же мне делать с тобой, мразь? — спросил он хмуро. — Распять?
— Это невозможно… — заявил сенатор твердым голосом, хотя и побледнел так, что лицо его из оливкового сделалось серым. — Эта казнь подходит рабам и плебеям…
Максимин скрипнул зубами. Пленник совершил непростительную оплошность — самым опасным было в присутствии бывшего фракийского крестьянина кичиться благородным происхождением.
— В лапы орлу попался знатный петушок, — захохотал Максимин, и ноздри его огромного носа раздулись от гнева.
Он хрипел и фыркал, как пронесшийся добрую милю конь, и пена в самом деле выступила в уголках его губ. Центурион уже успел подняться, и Максимин подозвал его к себе. Пленник не понял приказа, который отдал император, сумел разобрать лишь два слова — «доски» и «пила».