Владимир Ковалевский
Шрифт:
В начале ноября по делам «товарищества», а также для патентования своих изобретений Ковалевский снова уехал за границу. О настроении, в каком он пребывал накануне отъезда, красноречиво говорит его письмо Софье Васильевне от 3 ноября 1881 года. С полной уверенностью и убежденностью писал он жене, как сильно возрастут их паи после сокращения основного капитала «товарищества» и как благодаря этому они обеспечат себя и свою дочь. «Ну а затем бочки – миллион, суда подледные – 2 миллиона и т. д.».
Конечно, Софье Васильевне его расчеты показались чересчур авантюрными, но письмо привело ее в восторг. Она «просто прыгала от удовольствия» в ожидании скорой встречи с мужем. Ее научные
63
Зов, предложение (нем.).
Однако в Берлине Владимир Онуфриевич не мог задержаться надолго. Ему надо было в Гамбург, Гарлем, Лейден, Брюссель, Лондон… А самое важное ожидало в Париже.
Ибо во Франции образовались сразу три акционерных компании для эксплуатации кавказской нефти. Рагозин понимал, что конкуренция осложнит положение «товарищества». Не лучше ли объединиться с французскими акционерами, которые, судя по их первым действиям, располагали свободными деньгами, но не имели квалифицированных консультантов? Так сказать, идеи наши, а капиталы ваши. Надо было прозондировать почву, войти в контакт с французами – эту миссию и взялся выполнить Ковалевский.
Французские дельцы быстро поняли, какие выгоды сулит им нежданное предложение. Вместо сильного конкурента рагозинское «товарищество» превращалось в составную часть большой франко-русской компании.
Пока шли переговоры, Ковалевский, естественно, ни словом и ни намеком не мог обмолвиться о каком-то неблагополучии в «товариществе». Однако он полагал, что час его приближается.
Александра Онуфриевича «коварные» замыслы брата нисколько не воодушевляли. «Одно, о чем я тебя прошу, – писал он, – это не возбуждать никаких старых, уже поконченных дел. Это поведет тебя к беде. Все дела покончены, обревизованы и до тебя не касаются; точно так же не нужно думать, что люди, любезно тебя встречающие, в тебе души не чают или вообще доверяют тебе. Какая же масса была примеров, что люди, которым ты помогал и которым ты совершенно верил, затем под действием личных интересов действовали против тебя».
Между тем переговоры подходили к концу. Французы соглашались выложить за каждый пай рагозинского «товарищества» две тысячи франков наличными и еще две тысячи паями объединенной компании. Иначе говоря, за пай, условно ценившийся в тысячу рублей, они платили 765 рублей наличными и столько же новыми паями.
Сообщая об этом под большим секретом брату, работавшему в Марселе, Владимир Онуфриевич убеждал его купить как можно больше паев, пока сделка не стала известной и они не подскочили в цене. Свободных денег у Александра Онуфриевича не имелось. Но в Одессе у него был небольшой домик, купленный еще в 1875 году. Александр Онуфриевич перед отъездом оформил документы на сдачу дома в залог, однако денег в банке не взял, а договорился с Мечниковым, что в случае нужды пришлет ему доверенность и тот получит залоговую сумму.
Теперь Владимир усилил натиск, и Александр послал доверенность Мечникову. Впрочем, просил пока что в ход ее не пускать: если надо будет, он пришлет дополнительно телеграмму. А так как Мечников не верил в «деловые качества» Владимира, то, посылая доверенность, Александр писал: «Относительно возможной операции с деньгами под залог дома позволю Вам сообщить, как предостерегавшему меня от всяких предприятий и принимающему горячее участие в моей судьбе, что я не решусь ни на что рискованное […].
Для завершения переговоров с французами в Париж приехал и Виктор Рагозин. Полюбовное соглашение было достигнуто и все детали обговорены. Не хватало только решения общего собрания пайщиков, созывать которое Рагозин поехал назад в Москву.
А Александр Онуфриевич все еще оставался в нерешительности, и Владимира несказанно злила его сверхосторожность. Бросив все, он поехал в Марсель и напустился на брата со всей энергией, на какую был способен.
В Одессу полетела телеграмма, а следом за ней и письмо. Александр Онуфриевич убеждал Мечникова незамедлительно отправить деньги в Москву, так как опасался, что Илья Ильич «из лишней осторожности» не исполнит его просьбу. «Пожалуйста, не лишите меня этого очень ценного для меня приобретения и возможности значительно усилить обеспечение семьи и себя».
Правда, как только Владимир уехал обратно в Париж, Александра вновь охватила тревога, о чем он и написал брату. Владимир взорвался. «Ты так невозможен со своими страхами, что я горько раскаиваюсь, что вбил тебе паи, и во всякое время готов их взять обратно; смешно же все считать меня таким дураком, что я ничего не понимаю и чуть ли не иду под уголовщину; столько-то доверия ты должен иметь ко мне, чтобы не толковать вечно об этой истории».
Всем необычайно довольный, Владимир Онуфриевич не стал спешить в Москву на экстренное собрание пайщиков. Он был уверен, что там все сделается как надо. Даже свою «торпеду» против Рагозина он решил попридержать еще – настолько ему захотелось хоть месяц-другой позаниматься совсем было заброшенной палеонтологией. В архиве сохранились рекомендательные письма, в которых одни европейские ученые представляют другим «доктора Ковалевского из Москвы». Он опять побывал в музеях Франции, Швейцарии, Италии…
В двадцатых числах декабря, возвращаясь из Генуи в Париж, Владимир Онуфриевич делал пересадку в Канне – курортном городке, одном из лучших уголков Французской Ривьеры. Покрытые пышной зеленью холмы в окрестностях, ласковое безоблачное небо, лазурная гладь залива поразили его покоем и живописностью. Да настолько, что он тотчас написал брату в Марсель и жене в Берлин, предлагая в этом райском месте всем встретить новый, 1882 год и пожить полторы-две недели.
Александр Онуфриевич для продолжения научных исследований собирался перебраться с семьей в Виллафранку и с готовностью согласился остановиться в Канне. Правда, до нового года он выбраться не успел: приехал только 3 января. Но ни брата, ни каких-либо известий от него в «раю» не оказалось…
Впрочем, Александр Онуфриевич не сердился. Он получил письмо от Мечникова, который категорически отказывался выполнить его просьбу и писал, что даже до Одессы дошли слухи о «крупных мошенничествах» в рагозинском «товариществе», так что за паи никто не дает ломаного гроша.
«Имея это в виду, – написал Александр брату, – я думаю, тебе дела в Париже довольно, и, пожалуй, придется вместо Канны пуститься в Москву, а чего доброго, как директору, попасть и на разбирательство».
Софья Васильевна тоже с восторгом приняла план мужа съехаться в Канне. Она тотчас собралась, но на следующий день получила телеграмму от Владимира: задержаться и ждать новых сообщений. Две недели она прожила с уложенными чемоданами, не зная, что думать, и готовая в любой момент тронуться в путь. Наконец пришла депеша, что Владимир ждет ее в Париже. Она тотчас выехала вместе с дочкой «все в том же воображении, что мы едем в Канну». Однако мужа она нашла «в весьма странном настроении духа», а «узнав хорошенько положение дел, сама пришла в большую тревогу». О том, чтобы «греться на солнце и отдыхать», уже не могло быть речи.