Владимир Ковалевский
Шрифт:
С тех нор, как Рагозин уехал в Москву, Владимир Онуфриевич послал ему несколько писем. Он писал об обнаруженных им просчетах и требовал объяснений. И еще он предлагал «товариществу» заключить договор на производство сфероидных бочек, уже запатентованных во Франции. Между прочим, как «доброму другу», Владимир Онуфриевич сообщал, что ему предложили место заведующего отделом в Британском музее, поэтому, как только договор будет заключен, он выйдет из правления, чтобы «всецело вернуться к научным занятиям». То есть Ковалевский, полагая, что Рагозин боится его разоблачений, намекал, что готов молча выйти из игры.
Однако
18 декабря (по европейскому календарю – 30-го) в Москве состоялось собрание пайщиков, на котором Рагозин сообщил об условиях предполагающегося слияния с французским обществом. Собрание избрало комиссию и поручило ей ознакомиться с положением заводов, обревизовать все финансовые книги, документы, кассу и тому подобное, доложить обо всем этом на новом собрании, чтобы решить, выгодно или невыгодно предлагаемое объединение.
Новое собрание состоялось 29 декабря (И января). Комиссия доложила, что состояние заводов благоприятное, но финансовое положение «товарищества» очень трудное, так как имеется дефицит в 403 722 рубля. Правда, непроданный товар исчислен комиссией по себестоимости. Если же его считать, как это делалось раньше, по продажной цене, то получится значительная прибыль. Дело, следовательно, необходимо продолжать, но нужны денежные средства. Поэтому комиссия предлагала обратиться с вопросом к правлению: способно ли оно в нынешнем своем составе изыскать необходимый кредит?
Рагозин ответил, что средств изыскать не может и от имени присутствующих членов правления подает в отставку, а собрание решило заново избрать весь состав правления.
О слиянии с французским обществом при таком обороте дел вообще не могло быть речи.
Ход собрания мы воспроизводим по копии с протокола, снятой по указанию судебного следователя Н.И.Вознесенского. Писарь, аккуратным почерком переписавший протокол, сделал примечание, неожиданно объясняющее суть происшедшего. Рядом со словами «найти кредит» в скобках указано: «Слово „найти“ написано сверху зачеркнутого слова „открыть“. То есть некоторые из богатых пайщиков согласились открыть „товариществу“ кредит, но при условии, что они сами станут во главе фирмы! Очевидно, что все это решилось между 18 и 29 декабря. То есть пока Ковалевский торопил Рагозина со своими бочками и делал малопонятные намеки, Виктора Ивановича беспокоили дела поважнее!
Кредит в миллион рублей согласились открыть англичане братья Торнтоны; их избрали в новое правление. С одним Торнтоном, жившим в Петербурге, Владимиру Онуфриевичу приходилось вести важные переговоры, и он считал, что «очаровал» англичанина. Однако на собрании о Ковалевском не вспомнили. В новое правление вошли Виктор Рагозин, Андре и еще несколько человек. Так кончилось недолгое директорство Владимира Онуфриевича в «товариществе».
Ковалевский, естественно, посчитал, что происшедший в Москве «переворот» вызван кознями против него. Но почему не состоялось слияния с французским обществом? Этого он понять не мог. Озадачивала и телеграмма, присланная Рагозиным Андре: «Скажите Ковалевскому, чтобы он был спокоен и не компрометировал себя. Новое правление все из родных и друзей».
Софья Васильевна убеждала мужа немедленно ехать в Москву, чтобы разобраться во всем и решить, как действовать. Но Владимир Онуфриевич уверял ее, что должен оставаться в Париже, что отсюда он опасней Рагозину и что поскольку он не присутствовал на собрании, то отставка
Между тем в Москве произошло еще что-то непредвиденное. Это Ковалевский понял, когда однажды, едва он вошел в контору, Андре, который последнее время держался надменно, бросился к нему с приветствиями и чуть ли не с объятиями. Андре рассыпался мелким бесом, заискивал, был очень взволнован и бледен. Телеграмма Рагозина, которую он показал, гласила, что назначено собрание кредиторов, и, если не удастся добиться отсрочки платежей, положение станет отчаянным.
А что же Торнтоны? Не только Ковалевский, но и более осведомленный Андре ничего не понимал. И еще одна депеша Рагозина не внесла никакой ясности. В ней только говорилось: «Новое правление поставило меня в компрометирующее положение. Надеюсь получить аудиенцию у министра».
На следующий день пришла телеграмма от Юлии Лермонтовой, которая хоть чуть-чуть прояснила новый «переворот» в «товариществе». Оказалось, что братья Торнтоны, поразмыслив, не захотели рисковать миллионом и вышли в отставку. Так вот зачем понадобилась Рагозину встреча с министром: он решил просить помощи у правительства!
Вскоре пришло известие, что министр финансов Бунге пообещал Виктору Ивановичу субсидию в миллион рублей. Даже мало разбиравшийся в коммерческих делах Александр Онуфриевич сразу понял, что Рагозин спас «товарищество» «именно в такой момент, когда оно было в страшной крайности», а потому он «станет, очевидно, опять полным хозяином всего предприятия». Александр убеждал брата, что ссора с Виктором Ивановичем ему только повредит и «если возможно еще спасти ваши отношения, то это следует сделать». Но Владимир Онуфриевич был настроен крайне воинственно. «При малейшем успехе, – с тревогой писала Софья Васильевна Александру Онуфриевичу, – Володя так закусывает удила, что, право, точно искушает судьбу послать на нас новые удары. Ужасно как все это скучно и печально, а за будущее ужасно страшно».
Сидеть сложа руки в Париже больше было невозможно.
Софья Васильевна порывалась отвезти Фуфу в Виллафранку и ехать вместе с мужем в Москву, но он категорически восстал против этого, и она осталась. Сам Владимир Онуфриевич намеревался вернуться через два-три дня. И – словно в воду канул.
А ведь он оставил жену почти без денег! Не зная, что предпринять, Софья Васильевна зашла к Андре. Ее поразило, с каким видимым и даже перед нею нескрываемым пренебрежением отзывался он о ее муже. Между тем Ковалевский был убежден, что Андре его боится. Утраченная вдруг Владимиром Онуфриевичем способность объективно оценивать положение пугала Софью Васильевну больше всего, тем более что о «странном» его поведении в Москве ей сообщала Юлия Лермонтова.
«Пожалуйста, пиши мне откровенно, без обычной победной песни, – умолял и Александр брата из Виллафранки, – у всех дела идут всегда больше худо, чем хорошо; нет особенной причины, чтобы у тебя шли лучше, чем у других. Пожалуйста, сообщай подробнее о черных сторонах дела».
Но «черных сторон» Владимир не желал замечать.
«Дорогой Александр Онуфриевич, – писала Софья Васильевна в середине февраля 1882 года. – Сейчас получила Ваше письмо, и, право, беспокойство мое за будущее растет с каждым днем […].