Владимир Мономах
Шрифт:
В летние месяцы он частенько выезжал пожить то в одно селение, то в другое, где имелись загородные княжеские хоромы. Любил нагрянуть внезапно, звал тиуна на доклад, а потом сам садился верхом — ехал по полям, заглядывал в клети и амбары. Порой обходил смердьи дворы, заходил и к ним в дома, спрашивал, не неволят ли его люди христиан сверх положенного, потому что давно понял он, что смердьим и холопским трудом держится земля; разори смерда — и сам разорён будешь.
Именно в Чернигове стал складываться облик Владимира Мономаха как рачительного хозяина, заботливого домочадца. До всего он старался доходить сам. Писал он позднее в «Поучении»
Начал складываться и распорядок дня самого Мономаха, Стал привыкать он вставать с ложа ранним утром, а потом, после молитвы и утренней ествы, приступал он к своим делам: писал грамотки тиунам и огнищанам в города и сёла, обходил конюшни, клети, амбары, смотрел, исправно ли стража несла свой дозор; потом читал божественные и мирские книги, ездил верхом в свои близлежащие сёла, совершал много других необходимых дел. Потом был послеполуденный, предобеденный сон, от которого он вставал освежённый и отдохнувший. Остаток дня Владимир проводил с женой и детьми. К этому времени у него родился ещё один сын, которого нарекли в честь погибшего дяди Изяславом. Мстиславу шёл пятый год, и его давно уже посадили на коня.
Гита — всё такая же неулыбчивая, сумрачная, с сомкнутыми тонкими губами и пристальным взглядом ярко-коричневых глаз, всё такая же тоненькая, почти девочка — была всё время рядом с Мономахом. Он брал её с собой в Киев и Смоленск, она стояла рядом с ним во время закладки нового Любечского замка. Её присутствия он, казалось, не замечал вовсе, молча слушал, что она говорила, всё так же поднимая тонкие брови и опуская глаза, порой не отвечал, иногда, не отвечая же, ласково усмехался, но она видела, что все её слова словно проникают в него, где-то оседают, задерживаются, что он их слышит, думает над ними. И ему самому подчас мнилось, то ли есть она рядом, то ли нет — не так уж и важно это было в его наполненной большими и малыми делами жизни, но вот когда её действительно не было и он долгими днями должен был оставаться один, не видя её хмурого лица, не слыша тихого голоса, не чувствуя на своей шее, на груди её вскинутых в стремительном порыве рук, он вдруг понимал, что в его жизни недостаёт чего-то важного, может быть, даже основного. Он терял подлинную увлечённость делами, хозяйством, быстро уставал, его охватывало необъяснимое беспокойство, ум рассеивался, он скучнел, и лишь её появление всё ставило на свои места, и жизнь вдруг снова приобретала для князя определённый смысл. Никогда никому он в этом не признался бы, но это было так, и это знали два человека — он, Владимир, и Гита. В своём «Поучении», уже потеряв Гиту, он записал: «Жену свою любите, но не давайте ей власти над собою». Что это было? Сожаление о горьком опыте? Воспоминание о радостных днях, которые вовсе не обязательны в делах государственных?
Ещё через два года здесь же, в Чернигове, Гита родила ему третьего сына — Святослава, а потом ещё Романа, Ярополка, Вячеслава, Юрия и Андрея. Всего же было у Владимира Мономаха и Гиты семь сыновой и две дочери. Последних княгиня рожала, когда ой было ужо за сорок.
С малолетства привыкший охотиться, Мономах и здесь, в Чернигове, часто выезжал на охоту, брал с собой подрастающего Мстислава. Сыну он говорил: «Закалишь себя охотой, не страшна и брань будет. Не испугаешься вепря — и половец окажется не страшен». Ходил он на тура и лося, медведя и вепря. Любил охоту на разную птицу с соколами и ястребами. Но особенно гордился князь тем, что самолично ловил в степи диких коней и вязал их. Он писал об этом: «А вот что я в Чернигове делал: коней диких своими руками вязал я в пущах десять и двадцать, живых коней, а кроме
От Чернигова до Киева при хорошей верховой езде с поводными конями можно было доехать от заутрени до вечерни за один день. Впоследствии Мономах подсчитал, что вот так одним махом он приезжал к отцу в Киев до ста раз. Едва грозили половцы, оживали князья-изгои, поднимался Всеслав, качались владычные троны в западных и полунощных соседних странах, приходили новые вести из Византии, Всеволод посылал немедля за сыном, и вдвоём они в долгих беседах решали судьбы рати и мира, определяли, с кем жить в любви, а кого следует наказать, готовили совместно оборону русских границ против половецких нашествий.
Шли годы, менялась жизнь в доме Всеволода. Ростислав, сын от половчанки Анны, подрос и стал молодым витязем, сильным, ловким, горячим. Он пошёл в мать — со смоляными волосами, тёмным горящим взглядом. Когда они стояли рядом — Мономах, невысокий, крепко сбитый, со светлыми, слегка редеющими со лба волосами, со спокойным взглядом уже не детских, голубых, а потемневших, серых глаз, и тонкий, стройный, тёмноволосый Ростислав, трудно было поверить, что это братья от одного отца. По едва дело касалось кого-нибудь из них, то другой разом поднимался за брата. Владимир любил Ростислава какой-то отцовской любовью, прощал брату его вспыльчивость, горячность, с радостью охотился с ним или просто ехал стремя в стремя, беседуя, сквозь густую листву. Кони мягко ступали по мшистой земле, солнце било своими нитяными лучами через сплошное листвяное кружево, где-то вдалеке потрескивал сухой валежник — то либо лось его задел, либо вепрь прошёл. Братья вспоминали былые годы, помышляли о делах русских и иноземных.
Всеволод совсем недавно, видя, что Ростислав вырос, отдал ему переяславский стол, свёл из Переяславля своего наместника. Теперь Ростиславу при поддержке отца и. старшего брата надлежало блюсти южнорусское приграничье. Но Всеволод рассчитывал не столько на его воинскую доблесть, сколько на родственную связь с дружественным коленом половцев. В союзе с ними можно было сдерживать других степняков.
Часто встречался Владимир и с сёстрами — Янкой и Евпраксией.
Янка так и не смирилась с новой семьёй Всеволода. С княгиней Анной она не разговаривала месяцами.
Янка всё чаще входила в церковные дела Руси, не раз ездила с купеческими караванами в Византию и знала хорошо весь константинопольский клир. Она была частой гостьей у митрополита Георгия, просила у него и у отца открыть на Руси женский монастырь. Те колебались — дело было новое, неизведанное. А Янка снова и снова наступала с этой просьбой, просила Владимира замолвить за неё слово перед отцом. Мономах улыбался, шутил, хотя в глубине души поддерживал Янку: появление на Руси женских монастырей не только укрепило бы значение русской церкви, но и помогло бы обучению девиц при монастырях. Сама Янка много времени проводила за чтением божественных книг, собрала вокруг себя отроковиц из простых домов и стала учить их грамоте и всякому книжному делу.
Евпраксия расцвела рано и превратилась в истинную красавицу. Статная, тонкая, с прекрасным, задумчивым и в то же время твёрдым взглядом тёмных материнских глаз, с отцовской мягкостью и плавностью движений, она приковывала к себе взор каждого, кто взглядывал на неё. И это, казалось, не смущало её. Она спокойно и просто позволяла любоваться собой, лишь изредка отворачиваясь от слишком пристальных мужских взглядов.
Владимир нежно любил сестру и говорил, что во всех западных, полунощных и восточных странах не найти такой красоты. Евпраксия с усмешкой слушала брата, улыбалась.