Владимир Мономах
Шрифт:
К осени к Киеву пришла черниговская рать во главе с Мономахом, переяславцы с Ростиславом, появился и. Олег с небольшой тмутараканской дружиной.
Великий князь на этот раз сам поднялся в поход.
Тяжело переступая уставшими, согнутыми в коленях ногами, он подошёл к лошади; ему помогли сесть в седло, и войско тронулось в путь.
Вскоре за городом великий князь сошёл с коня, сел в возок и дальше уже подрёмывал всю дорогу, взглядывая иногда через оконце на притихшую осеннюю землю, на скачущих вокруг возка всадников. Лишь изредка он открывал дверцу, подзывал к себе сына, советовался с ним.
Войско дошло до Звенигорода-Волынского,
Недолго ждали князья ответа с Волыни. Володарь и Василько прибыли сами. Они стояли перед князем Всеволодом одинаково рослые, белокурые, со светлыми весёлыми глазами, переминались с ноги на ногу, похрустывали их сапожки красного сафьяна. Всеволод и Мономах, сидя на лавке, слушали сбивчивые, неясные речи Ростиславичей, полные обид, упрёков, просьб.
Полон они возвратили, привезли назад и всё награбленное в селениях Давыда Игоревича. На вопрос великого князя, почему же не едут в Звенигород их союзники-ляхи, братья отговорились, что они за ляхов не ответчики.
Ростиславичей отослали назад в свои города, наказав слушаться волынского князя Давыда и не вступать в сговор с иноземцами.
Всеволод вскоре отбыл обратно в Киев, а четверо двоюродных братьев — Владимир Мономах, Святополк Изяславич, Олег и Давыд — двинулись в земли ляхов.
Во главе войска, как это уже повелось в последнее время, вновь стоял князь черниговский Мономах. В тридцать шесть лет он впервые возглавил войско, по сути, всей Русской земли. Под его началом шли рати киевская, черниговская, переяславская, волынская и тмутараканская. Теперь, после громких летних побед над половцами, после того, как половецких колодников провели по многим городам Руси, все видные русские князья признали военное первенство Мономаха.
К большой войне с Польшей Русь в это время была не готова, да и не было для этого повода. А отомстить за грабёж южнорусских земель, увод людей в полон было необходимо.
Русское войско грозно прошлось по пограничным польским землям. Несколько городков было взято на щит и на поток, жители других городков с воплями побежали было к Кракову. Король забеспокоился, собрал воевод.
Но руссы не стали идти вглубь польских земель и послали к королю гонцов с речами, в которых подтверждали мир и любовь, но предупреждали, что если ляхи вновь придут на помощь Ростиславичам и вмешаются в русскую междоусобицу, то Русь начнёт большую войну.
Теснимый немцами и поморянами, король велел ответить гонцам, что Польша также будет хранить мир и любовь с Русью.
На обратном пути князья разминулись. Владимир с Киевской дружиной направился к великому князю. Святополк уполз в свои Туров, Олег же поскакал в Тмутаракань.
Мономах застал отца после похода ещё более ослабевшим. Всеволод, поохивая и покряхтывая при каждом вставании с лавки, сказал сыну, что это, наверное, его, Всеволода, последний выход с войском, что он целиком передаёт сыну начальство над своей дружиной и пусть сын почаще живёт в Киеве, нежели в Чернигове.
А в Киеве нарастало напряжение; старые
Мономах после прихода из Польши почта не покидал Киева, постоянно оставаясь около слабеющего отца. Он, по сути дела, взял управление киевской землёй в свои руки, занимался устройством отцовой дружины, следил за строительством крепостей, управлялся с хозяйством, объезжал отцовские сёла и погосты, взыскивал службу с тиунов. Он постоянно встречался то вместе с Всеволодом, то один с приспешниками Всеволодова дома, выслушивал гонцов и лазутчиков из разных мест ближних и дальних от Новгорода до Тмутаракани, от Мурома до Волыни, всё более и более стягивая нити управления Русской землёй в своих руках.
Янка Всеволодовна тем временем внедрялась в дела митрополичьего дома. Она уже не довольствовалась игуменством в своём монастыре, ей уже было мало учить отроковиц грамоте и писанию, пению и разному рукоделью. Она встречалась с митрополитом и епископами, беседовала с ними о духовном и мирском, вникала во все хитросплетения мыслей греческого клира при русском митрополичьем дворе. И когда умер престарелый митрополит-грек Иоанн, Всеволод и Мономах послали Янку в Константинополь просить у патриарха нового владыку русской церкви. Отец и сын понимали, что Янка, хорошо знающая не только русский, но весь константинопольский клир, выберет для Руси нужного человека.
Несколько недель Янка была в отъезде, а потом появилась в Киеве в сопровождении нового, благословлённого патриархом на киевскую митрополию митрополитом.
Это был высокий, сухой, слабый телом человек, и киевляне, едва увидевши его, окрестили «мертвецом». Он был прост умом и просторек, и летописец отметил, что был он «не книжен». Но таким и нужен был митрополит от греков киевскому великокняжескому дому. Он не интересовался русскими делами, не вникал в отношения князей между собой, не мешал Киеву строить свои отношения с иноземными владыками, а главное — был он по простодушию своему закрыт для многих греческих соглядатаев при киевском дворе, которые через митрополита старались проникнуть в сокровенные мысли князя и бояр, передавали киевские новости в Константинополь, а оттуда черпали наказы и опять же через митрополита внедряли их в киевские умы.
Шли обнадёживающие вести и о судьбе Евпраксии Всеволодовны. Владимир внимательно следил за жизнью сестры, которая несколько лет назад была-таки высватана Одой в Германию за маркграфа Нордмарки Германской империи Генриха. Жениху в то время было семнадцать лет, а Евпраксии Всеволодовне четырнадцать. Было уговорено, что будущая маркграфиня вскоре прибудет в Германию и станет воспитываться в Кведлинбургском монастыре под началом аббатисы Адельгейды, родной сестры германского императора Генриха IV, продолжавшего в то время отчаянную борьбу, с одной стороны, с папским престолом, со сменившим Григория VII Гильдебрандта Урбаном II, с другой — с мятежными немецкими князьями, с Венгрией. Император метался в поисках союзников, денег, наёмников, и Кведлинбургский монастырь, тихая обитель сестры, был для него едва ли не единственным местом, где он мог позволить себе хоть ненадолго отрешиться от мирских дел, дать отдых душе, собраться с мыслями.